он отличался ото всех, в особенности своей ему могли бы позавидовать, но
[indent][indent]ТОМУ НИКОГДА НИКТО НЕ ЗАВИДОВАЛ

и роман этим пользовался — смотрел на него долго_долго, принудительно_унизительно. он выскивал в тупом выражении вамбсганса ещё больше тупости, белый флаг милостыни, символ поражения. он искал так компульсивно изъяны тома, что по итогу находил лишь плюсы; ему нравилось как том смотрит на шиви, как он с ней разговаривает, что для неё делает ( для романа никто на столько вещей одновременно не был готов // для романа никто пресмыкаться перед big boss daddy не стал ). а том делал это, делал всё возможное, чтобы присмыкнуться к семье роев, может даже и вправду стать одним из них, ведь для шив это важно. важно, чтобы папочка оценил. в нём была своя идея — свой характер настоящий, своё поведение импульсивное реальное ( и роман видел эти импульсы, ведь роман не = шив, для роман никто так не старался, как старается том для шив ). и это так печально. так грустно. так нереально грустно, что никто не нашёлся.

и роман этим пользовался — слякотью под подошвой дорогой обуви, мокротой неприятной у спины после проливного дождя, пальто сырое и влажное, рубашка — тоже сырая и влажная. смотрел на тома и точно знал, что у шив таких ощущений не должно быть ( непередаваемое одиночество // тоска // ощущение нелюбимости как таково ). шив все бы женщины замужние завидовали, ведь муж ей попался порядочный _ любящий _ воспитанный // ещё_куча_непередаваемых_эпитетов.

и лишь за томом наблюдая, ром понимал, что скорее всего был не прав. том в своей несчастьи настолько преисполнился, что в какой-то момент даже, наверное, начал думать, что так у всех. взгляд перекати-полем медленно деградировал с влюблённо-понимающего в опустошённый. в его глазах плескалось оттеночная грусть, развратное расстройство эмоциональное и просто по - ни - ма - ние. наверное, до тома лишь сейчас дошло почему шив даже после замужества осталась шивонн рой, почему у них до сих пор нет говорливого шкета, почему она всё время в папочкином логове змеином.

тома даже немного жаль.
( в этой жалости роман погиб, истлел до кончиков пальцев, в мозгу поселилось безумие, ведь теперь он наблюдал лишь за томом вамбсгансом, смотрел на него лишь, слушал только лишь его; мысли были лишь им заняты, казалось, что он с каждым днём погружался на один уровень ниже океана. в томе было всё то прекрасное из-за чего внутренности романа сжимались в такие мясокомбинатные тиски, что выкашлять лёгкое казалось простейшей задачей. он смотрел на тома на наглаженную хрустящую рубашку, на серию дорогих часов на запястье, на накрахмаленного всего снаружи, ведь нужно соответствовать; в томе всё накопительным эффектом собиралось, он всё ещё не был ни разу никаким не роем, но старался так хорошо. правильно. трудолобно. и даже себя настоящего не растерял — всю эту искреннюю любовь и нежность, в которой никто из детей логана никогда не тонул. и пока том точно знал смысл слова « любовь », роман пытался найти в гугле ).

это точно была не любовь. это точно была не она, он ведь не мог так. ну, просто не мог попасться в такое. столько девушек на счёте и в конечном итоге — том вамбсганс? противно ведь от самой лишь мысли об этом. роману каждый раз противно, пока он с томом в одном помещении не оказывается. потом всё рушится. все эти ( противно ) // ( как так можно ) // ( как я так могу ). роману казалось это нереальным, а потом просто стало и плевать. в томе сопоставляется то всё идеальное, то всё нереальное. то, что роман сам так долго искал, то что роману самому никогда не хватало.

[indent]мог ли он вообще себе представить тома таким, то как его руки под талию хватают и к себе прижимают. то как он целуется совсем изголодавшись и размазанно-пьяным, ведь пробовал на мальчишнике впервые что-либо из наркотиков ( что это тогда было? ешки? кокс? роман не вспомнит даже, ведь давно слишком всё это было ). но он всегда будет помнить тот поцелуй в дешёво-грязном толчке, когда стрёмно было коснуться даже керамической раковины, не то что быть просто вжатым в стену.

( этот поцелуй изменил всё ).

[indent]и даже сейчас роман вспоминает этот поцелуй, когда у себя в номере один, когда ночник выключен, а телевизор на off стоит впервые за полвечера. фантазия рисует разные фигуры, вырисовывает контура чужих мужских рук, пока собственная спускается вниз за складкой хлопкового нижнего белья. в романа живёт одержимость, и если у старших детей роев — это одержимость была в одержимость отцовским бизнесом, то роман просто же хотел быть любимым. хотел быть признанным одним единственным человеком, чтобы знать _ да, я любим. роман больше всего хотел оказаться в плену оков партнёрских, чтобы его понимали, чтобы признали настоящего, чтобы полюбили искренне. ром обязательно одарит всеми богатствами, одарит всем те, что у него есть.

дай мне просто быть нужным тебе.

в его ногах растаптываться, под взглядом, даже если насмешливым, тонуть захлёбываясь солёной водой из глаз собственных. эта теплота его разрушала, эта теплота томовская его убивала. то как он с заботой открытой приобнимал на похоронах, как шептал на ухо, что всё с романом будет хорошо, что он справится ( именно он, а не они ). том говорил лишь за романа. шептал ему приятные слова на ухо своим низким голосом, рукой мягко по спине. том его успокаивал, всегда слова нужные находил, всегда действия правильные подбирал — роману перед ним упасть на колени хочется, голову собачьи приопустить, чтобы по голове погладили, за ухом почесали.

он гладит его, пряди отросших волос перебирает, говорит что-то ( роман глаза прикрывает, слушает томовским голос и его, честно говоря, слушать хочется-и-хочется ). то как том говорит, то, что том делает. роман лишь к руке чужой прижаться хочет, не отпускать его от себя совсем, на паузу нажать, чтобы никогда в момента концовки не было.

— тем? это чем? что в итоге томмибой забрал компанию моего папочки?

роман полуулыбку детскую сдержать не может, но том её вряд ли увидит. ром в моменте разворачивается так, чтобы мимо тома эти смешинки ненужные прошли. лишь интонации высокие и насмешливые выдают. они привычным плащом плечи покрывают, они защитной пищевой плёнкой самого младшего из роев защищает.

— том. томми. том.

он имя по-разному смакует. пробует по кусочкам. т — как кисло-приторный лимонный курд в начинке макарона; о — пудинг из чиа зёрен с манго, выходит тоже сладко, тоже приторно; м — крепкий чёрный кофе после, горьковатостью потушить эту кислоту ядовитую.

ром затылком к лицу тома; разглядывает интерьер в одном из дорогущих номером в отеле. том всегда гонится за этим шиком, гонится за статусом, чтобы быть на несколько ступенек выше. только вот кем же является том по-настоящему?

— заткнись и просто продолжай вот так! вот так-так гладить... я не за разговорами пришел, захотел бы разговаривать о гробе своего папочки, то попросил бы джерри меня связать с психотерапевтом тем, что передние зубы выбил у нас в бассейне. ты помнишь, том? смешно было.

он сглаживает острый угол, старается перевести тему с больной на более простую, которая никаких реальных эмоций и не вызывает в нём совсем.

ром разглядывает журнальный столик, цепляется взглядом за всю мебель, пытаясь отыскать фотографии в рамке ( у тома ведь хобби, разве нет? шив что-то за это говорила, что фотографирует её он часто. так где все? прячет? всё ещё болит? ). ром выворачивается от мыслей собственных, себя на мгновение даже виноватым ощущает ( слизью по пояснице, ощущение такое, словно морских ежей наелся ). роман рой не из тех, кто в эмпатию ударяется, только вот в нём из всех братьев и сестры, больше человечности. больше понимания какого-то. больше оценки чувств других, ведь о его собственных никто никогда не беспокоился.

— где фотки шив прячешь? в спальне, чтобы дрочить или где.

из рук всё же томовских выворачивается, лицом к нему поворачивается и чужие складки тяжёлых моментов на лице рассматривает внимательно. у тома на лице всё писано. он ещё рта не раскрывший, уже всё роману рассказал; уголки губ растягиваются, улыбка становятся шире, у романа в глотке растекается что-то мерзкое, словно несколько сотней кинжалом ему всадили в шейный позвонок.

— что ты, томми?

рука сама тянется, подушечки пальцев едва касаются кожи щеки тёплой. дальше не дотягивается.

мире нужна была эта свобода, — так он думает первые часы, когда понимает, что захар больше не будет ярким впечатлением каждого дня ( можно выдохнуть, успокоиться наконец ); захар — это та-ещё-ошибка, опережающий знак стоп круглой формы, error404 без подключения к интернет-соединению. захар энгель — ошибка. и мира себе это столько раз повторяет, надеется что после двухсотого наконец поверит своей лжи, уверует также, как христиане ходят в церковь по субботам на чтение молитвы. надеется, что захар будет как его аллергия на морепродукты — когда знаешь, что это может привести к отёку квинке — никогда не попробуешь. захар — это его отёк квинке, его мор: его самый настоящий хаос. рядом с ним находиться по шкале возможной опасности — 10 из 10 ( захар был одним из самых опаснейших, самое опасное зло, самое злое зло ).

и мира бы сделал всё возможное, чтобы это зло вернулось к нему. чтобы они на двоих дышали одним воздухом, чтобы раскуривали в подъезде сигарету на двоих ( захар надымит много, любит быстро-резкими тяжками докуривать до половины), когда уже мира меж пальцев за сигарету берётся, то раскуривает её медленно. терпко. словно бокал дорого вина получивший и сейчас пригубить хочет; чтобы захар всегда неощутимо ощутить миру хотел ( это же очевидно всё, а мира никогда дураком не был, просто молчит, просто пропускает, просто на деле лишь поощиряет ). захар близко — солнце в экваторе светит куда ярче. захар с ним говорит — пропадает скованность и тусклость мира, земной шар переворачивается сторонами, озаряя океаны с ледниками. захар его целует — и он трескается _ ломается _ умирает. он, блять, умирал. правда умирал лишь от касаний захаровых, от его слов ласково-необычных, от его пальцев и под его пальцами. мирослав млел, мирослав уплывал в другие измерения, перекатывается желточным шариком чрез млечный путь; но нет же, ты считал всё иначе — видел всё иначе. и почему-то думаешь, что всё то, что сложилось в черепушке в виде книжной полки — правильно.

[indent]но, захар, ты ошибаешься.
( и миру сон покинул, когда постель стала холодной, когда ладонь об ладонь во сне больше не стучались, когда касания стали слишком редкими, почти-что подарочными. мира хочет как раньше, он привык, чтобы больше и чаще. привык, что захар говорит помногу и без дела, что постоянно хочет пальцами прощупать каждую мирославскую косточку — обязательно по шейным позвонкам, по пояснице мазнуть криво. мира скучает, по-настоящему скучает. и каждый день становится месяцем. и каждая неделя становится тотальным апокалипсисом; разложением собственной души. потоком деградации, которая уходит глубоко в недры пустоты ).

ему хотелось захара. всегда хотелось. только вот совесть душила, правда горькая на вкус выбивала почки. заставляла выхаркивать сгустки крови цвета винистого. и не важо было сколько прокручивать диалогов незамысловатых можно, мира всё равно не подойдёт первым. разговора не начнёт первым. не попытается ведь даже, потому что для захара хочется мо - ме - нта лучшего. чтобы у захара на семейных фотках была жена улыбчивая, чтобы у него сынишка или дочурка, а может и двойняшки. чтобы семья настоящая и обычная одновременно, ведь так будет правильней. так будет хотя бы для кого-то из них счастливое что-нибудь ( и мира любит захара настолько, что готов его отпускать, готов оборвать все связи, разрушить крепкие узы, уничтожить захарову симпатию, и всё это ради здравия захара ). это ведь всё лишь ради него.

он хоть это понимает?

[indent][indent]мирославу всё это дело не нравится, когда на выходные отправляют, и весьма жаль, что значение слова в работе миры имеет совсем другое. ему не нравится, когда на улицу вытягивают по работе, когда отправляют координаты по смс и требуют приехать как можно скорее. ему не нравится выходные дни, ведь людей в такой момент слишком много, все наровят полезть и спросить как дела, что нашел и далее по списку. они ковыряют одну и ту же яблочную дырку уже давно червивого яблока. они вымораживают, раздражают, докучают.

[indent][indent]кто-то пытался подойти в первый раз, когда он брал мазки слюны, но быстро сбежал. у миры желания разговаривать нулевая единица, нулевая десятая. он смотрит сквозь, чувствует как обувь медленно впадает в зыбучие пески тамошнего болота; мире хочется отделиться от следовательной группы, пропасть в мыльном пузыре и даже существование своё оборвать навсегда. ему хочется большей свободы, но природа ща городом его душит, и душит по-настоящему. неприятно так, горестно так, совсем никак.

работа идёт куда спокойней и быстрее, когда вопросы пропадают, а в воздух перенасыщен пустотой. трупы — ни что иное как биоматериал, обычный элимент его работы. эта та самая часть его работы, которая проходит у него изо дня в день ( только в этот раз придётся скинуть все вещи в стирку, помыть руки больше трёх минут, потому что кажется, что даже в синих латексных перчатках появляется чувство грязи ). болотная земля хочет его проглотить вместе с трупом первого мужины.

у того треснувшее горло в пунцово-фиолетовый узор, приоткрытые губы и мимика закреплённым стикером — страх.

— это часть моей работы.

он сухо отвечает, выходит даже правдоподобно. не приходится кривить интонациями, притворяться дружелюбным ( это захар ). с ним нужно быть куда жёстче, ужасней, куда страшнее, чтобы тот отвязался наконец. отпустил его, миру, в свободный полёт, а сам начал двигаться хотя бы куда-то. ведь с мирой он утонет, погибнет в земной стуже. задохнётся.

— первый — точно дело наше по серийнику. те же гематомные следы на горле, ключицах, после смерти были видоизмененно мимическое выражение лица жертвы а-. закатившиеся глаза за веко, приоткрытый рот и высунутый язык — сможешь посмотреть, я сказал судмед-группе сделать несколько снимков.

он говорит, продолжая заниматься обследованием второй жертвы. внешние признаки почти-что схожи — та же причёска, похожий стиль одежды, знакомые черты лица, но всё равно с какими-то дополнительными всегда отличиями. у одного много родинок на щеках, у второго же шрам под губой нижней.

мира на захара не поднимает головы, не запрокидывает даже взгляда, он опущенный прямо к грязи. лицом её целуя, к трупу слишком прикованный цепями.

а на деле сердце так бьётся сильно, что воздуха не хватает, говорить последние слова удаётся и вовсе с трудом. мире здесь неприятно, холодно до ужаса ( выбор одежды совсем не под сезон ) и мерзко ( нет возможности помыть руки семь раз ). мирославу дурно от запаха, дурно от того что вся обувь в грязи, мерзко от того, что ему за шиворот чужие взгляды стреляют. ему кажется, что на него все смотрят. что он вот-вот облажается. что что-то произойдет неприятное.

обязательно.

на беспокойном выдыхает, поднимается просто от того что колени стучат холодом, а не для того, чтобы всё же взглянуть на захара ( он красивый ). и мира сглатывает и чувствует себя ещё хуже.

— из незабавных факторов — наш убийца, кажется, видел то твоё последнее обращение в эфире, и теперь твой антифанат.

захар не понимает, а мире не хочется и рассказывать дальше. не хочется говорить, что если копнуть пальцами по глотке второго можно не только гланды нащупать. записка завернутая в пакетик-сэндвич, чтобы было удобно развернуть и прочесть написанное. чернила не стёрлись.

из кармана достаёт ещё одну пару перчаток и энгелю протягивает вместе с зипплоком с запиской той самой.

— там для тебя любовная записка.

усмешка мягкой тенью на лице покрасневшем от холода.

эрлик.

обязательно