быть послушным пёсиком, вставать на колени и высовывать шершавый язык, чтобы положили хрустящую косточку в скрещённые зубовые эмалевые отростки; имон всаживается в элиаса, словно паразитирующая аксиома его пустынной послевоенной жизни, он хочет заполучить и ничего судьбе-матери не отдаёт взаймы. имон цепляется лапами своими худыми и костяными по лоскутами тёмных одежд элиасовых, хватается за ткань, притягивается всегда сам, словно и вправду всю жизнь на поводочке.

элиас ипостась отца; на которого хочется равняться, на которого хочется упасть истекающей кровью бутафорской псиной. ПОЖАЛЕЙТЕ МЕНЯ, МИСТЕР ГОТЬЕ. ПОЖАЛЕЙТЕ МЕНЯ. взгляд океанидовских глаз устремлён ввысь, отец всегда выше, отец всегда серьёзный, отец всегда прав.

элиас готье всегда и был имоновской правдой воплоти.
[indent]  [indent] только вот эту вправду хотелось вкусить.

элиас ипостась наставника; имон всему учится у него, старается уподобиться ему, словно младшей копии, словно заменить элиасовскую тень и встать за ней. то, что делал имон можно было назвать убийственной обсидиановой каторгой. то, что делал имон можно было назвать кристаллической зависимостью. желание быть обученным, желание стать обучаемым, чтобы гордились, чтобы были счастливы.

и элиас и их боги.

( милостынь бывает лишь для одного ).

— не хочу быть всегда в тени от бога.

имон никогда не умел выбирать. все его решения, все его тернии к звёздам всегда были выбраны его людьми. элиас был кем-то или чем-то более глубоким. чем-то куда важнее, кем-то, кто заставлял имона действовать, и это было впервые. ему не нужно ничего из глотки своей пропускать, в тишине и в воздухе имон чувствовал всё, что тот хочет ему сказать. что хочет, чтобы тот сделал.

имон сделал бы всё,
что ему нашепчут голоса.

его крикливо-нежные и томные голоса чёрного человека, в его костяной башке, которая совсем перестала работать сама.

— накажите меня?
вопросом отсекает, улыбается тональностью, пока руками тянется к чужой, пальцами длинными, ногтевыми пластинами кровь собирает на перчатках, на холодном лезвии. всё, что ещё не засохло, не завоняло тухлостью, не покрылось рыжими корочками апельсинов.

имон облизывает грязные пальцы, пока прищуренные глаза всего сатанического кружка направлены лишь на элиаса.

— мы лишь инструменты, чтобы принести жертву. или вы хотите меня использовать иначе, мистер готье?

у аспида зенки чернильницей расплываются, когда василёк такой счастливый_спокойный_живой. глаза в диких огнях, горящих поселений, которые некогда давно, совсем-совсем уж давно, когда ещё и питера и волги даже не было, — уничтожал и разрушал. василька в руках своих хочется сжать, да чтобы посильнее, чтобы под веснушечной кожей пробирались змеи венозные. чтобы васильку страшно тоже иногда было. чтобы василёк не думал, что всё так хорошо. аспид иногда вырисовывает круги около василька, смотреть на него не хочется, то ли от того, что тот за столько времени как бельмо на глазу — опилка, застрявшая в глазу.

то ли от того,
что смотря каждый раз на васеньку, геворг понимал,
что без его голоса, без улыбки, без веснушечных рук и смешинок в глазах васильковских
— АСПИД НИКТО.

( ты моя пещера, мой дом, знаешь? догадываешься? ).

аспид усмехается совсем кратко, на изгибе переполняющих грудину чувств и жары, которая пробирается неприятно и столь пленительно под белую рубашку [солнышко ребяческим смехом в виски бьёт испариной, аспид упрямо, почти-что в подростково- максималистском стиле ничего не делает. ничего совсем, что не относится или противоречит его принципам]; а василёк обо всём знает, знает один из первых.

потому что василёк один-одинёшенький,
он самый особенный.

звезда аспидового пленительного счастья, о которой ничего и сказать нельзя, потому что вселенная любила наказывать аспида за его грехи.

— может посерьёзней будешь?
[ростком маковки всё равно разрастается линия тонких губ на смурном лице, разглаживая грубые черты. аспи улыбается слабо, так чтобы лишь одиношенька василёк это почувствовал; ведь все улыбки, полуулыбки, все боли и колики — для василька].

управлять змеями сложно, но васильку удалось это тогда и удаётся по сей день. складки на полотенце, геворг зачёсывает костяными пальцами волосы назад, поправляем зачем-то воротник и так хорошо сидящей рубашке, под которой бирка на размер больше и змеиное, сильно бурлящее, напряжение. аспид смотрит на василька, на то как лучи солнца обволакивают его голые лопатки, как щекочут у шеи и как искрятся в копне волос недлинных. аспид любит в них зарываться пальцами, любит когда эта черепушка около его живота, потому что так он лучше всего слышит чужое дыхание, чужое сердцебиение, слышит полностью василька и точно знает — В ЭТОТ РАЗ ВАСИЛЁК НЕ УБЕЖИТ.

аспид смотрит на василька почти-что боязно.
смотрит зло.
смотрит так, что другие бы сказали: чего хмурый такой?

а это нервозность, которую выследит лишь васильковый взгляд, его ехидный голосок и слишком длинный язык.

— я не люблю животных. не заводи животных.

( тебе никто не нужен, кроме меня ).

— они мерзкие и дурнопахнущие, а ещё за ними всегда нужен уход и просто так их нигде не оставишь.

он распинается, говорит слишком смешно и много за краткое время их общее. слов столько, что почти-что достигло месячного аспидового словесного лимита. аспид стоит около берега, мнётся, ждёт больше того, что василёк всё-таки подойдёт.

или позовёт ещё раз к себе.

— пошли.

от лица любого персонажа;

нэйтану казалось, что (само)разрушение коснётся лишь города, но продрогшие птичьи кости тому были противоречие. он вдыхает его запах, чувствует руками и ногами всю ту скованность, которая раннее была и удерживала его; нэйтан опять принимает таблетки по рецепту своего психиатра, опять пытается играть в симулятор хорошей жизни, в котором точно совсем не на призовом даже месте.

нэйтану вообще казалось, что когда всё кончится, то всё автоматически наладится, словно бог и вправду сможет выглянуть из прожорливых плаксивых облаков и помочь ебучей аркадии бэй.

только этого не произошло:
нэйтан — это зябкие худые запястья с полосой незаживших синяков от лески;
нэйтан это серо-фиалковые цветы под нижними ресницами и осунувшееся лицо из-за бессонницы в n дней;
нэйтан — это скучать по фотографии, потому что без него вся уникальность через сито.

собачьи пасти раскрывались, пока проходи чрез машину для фарша. мистеру джефферсону обязательно бы понравилась мтакая репродукция, только вот прескотт животных жалеет чуть больше, чем людей. чуть больше, чем самого себя. космические нейротоксины в крови и вкус молока на кончике языке как ежедневное ритуальное лечение.

— я вам ничего не должен.

плешивое враньё, которое лёгкой чесоткой нервозности по тонкой шее, опознавательными красными пятнами проявляется бунт за враньё. за сладко-медовую ложь за завтраком, за рутинность шоколадных хлопьев с холодным молоком, которыми нэйтан давится каждый завтрак.

когда-то он завтракал марком. на вкус он сладкий_солёный_приятный. КИСЛОЕ ВОСПОМИНАНИЕ ФЕЙЕРВЕРКОМ В ГОЛОВЕ — нэйтан облизывает сухие губы и потирает ладони друг об друга, кладя их на стол.

— каково это оказаться по ту сторону проявочной. мистер джефферсон? не этого же вы ожидали.

чёрный перец, приправа для мяса, розмарин и петрушка; всё горчит по вкусовым рецепторам и режет нос.

нэйтан медленно протягивает ладонь, чтобы коснуться наручников.

— приятное восполнение фантазий, знаете.

сколько он рисовал эти образы: с рэйчел [её трупная голова на его коленях и цветы во рту, такая красивая фотокарточка] ; кейт [прожжённый лоб христианским крестиком и пустые глазницы с белыми ресницами] ; марк [осколки очковых линз в длинной вскрытой ране на руке, он лежит и не двигается, словно в запрывшем кайфе от тех самых таблеток, которыми они сами все накачивали].

— МАРК, тебе же было бы тоскливо, если бы я не приходил.
спустись уже, блять, с небес.

кулак врезается в стол и отпечатывается болью в дальнейшем — вибрирующая и электрозарядом в несколько вольт.