сломанные цветы, разбитые костяшки пальцев и содранная кожа между фалангами, полоска белессая шрама на коленной чашечке треугольной и штрафная полоса от безымянного пальца до запястья. у его мамы малинового джема вкус рот, так говорит отчим, — ты вкусная, — он говорит. он раздвигает её ноги ребром ладони, закидывает к животу подол её цветочного принта, имон смотрит вечно, глаза себе выжигает, потому что это совсем не любовь. не та любовь, о которой гадала его мама и просила у бога, он подарил ей рыбьего бога. оскар всегда воняет рыбой с рыбной лавки, в которой работает, у него чернь под ногтями и взгляд жёлто-болотных глаз вечно в сторону. ведь мама его не слушает, не слушает просьб этих вечных наконец бросить его, ведь бог любит своих детей, он бы не подарил маме такое. сломанные и переломанные пальцы, несколько раз сросшиеся неправильно и вновь поломанные, чтобы всё правильно. имону нравится, когда всё правильно. нравится, когда аккуратная женская ручка с перстнем вбивается о скулу имоновскую, царапая её. ему нравится, что рассказы о боге так вечно свежи и новы, он сидит с библией каждую ночь и выделяет те слова, которые олицетворяют его душу. его внутреннего ребёнка. его всего, потому что мать до сих пор не верит, а отчима нажим всё сильнее, бьёт он всё неприятней. имон проваливается прямиком в ад, через бетон, сухую землю и стекло. в аду слишком горячо, кожу опаляет с первой секунды. у него повадки дёрганной собаки, ходит по пятам за людьми, смотрит как-то восхищённо стрижка у него идиотская, сделанная вечно мамиными руками — единственный жест тепла от неё. обветренные красные пальцы лоскутками прижимаются к тканевой подкладке чужого пальто ( оно не чужое, оно мистера готье ); имон присваивающе смотрит, взглядом нервного хищница обволакивает в блюдце с золотой коёмочкой с ёмкостью поллитра молока коровьего. имон выжигает, имон прожигает, словно окурком сигарет по ткани, пеплом обжигает, да сплёвывает вязкостью. имону бы ядом плеваться, но в итоге каждый раз дым не в то лёгкое, кашель глухой и слишком болезненно-турберкулёзный при фаталити бронхита. имону бы побольше физической силы, поменьше ума, чтобы прекратить понимать многие вещи по щелчку пальцев, чтобы не характеризовать людей в чувства и не самоопределяться как человечек через чужие эмоции. чтобы быть диким не нужно быть диким — имон тому подтверждение. нервный зверёк, перепуганный и с объевшейся лапкой клещами и инфекцией. будь сильным, будь независимым, верь в своего последнего бога; имон ипохондрически ходит в церковь каждый день, рассказывает о своих колотых ранах, а голос с годами становится звуком ножа-ледокола. имон говорит о боге с улыбкой, когда он говорит о чём-то другом — его лицо не выражает ничего, кроме шума телевизора и пустоты холста. имон много говорит, много странного и раздвоенного, его мысли кочевниками из разных тем, его мысли в гипотенузе растягиваются всё больше в длину. у него рот весь червивый, в ранках гнойных, у него рот в запрете желаний прибит досками. имон завязывает свой рот чёрными нитями, пробивает ушком иголки кожу у губ и в немом смехе распадается и хрустит под чужими ногами, словно первовыпавший снег. акерлие чувственно ладонями вытирает слёзы в уголках глаз, ведь бог любит его? кто есть бог? что есть бог? он столько раз спрашивал это у святых ликов, но в ответ получал лишь тишину. элиас не промолчал. |
В ЧАС, КОГДА МЕНЯ НЕ СТАНЕТ В МЫСЛЯХ ЛАСКОВЫХ ТВОИХ, Я ВЗДРОГНУ В РАЗБИТОМ ТЕЛЕ, ОПОЛАСКИВАЯ РЫХЛОЕ НУТРО
внемлешь чужим голосам, таким громоздким в тональности, таким инородным в звуках; аполлон в этом всём пропадает, исчезает из миров и пропускает всё живое, всё такое вдохновлённо-насыщенное через себя, чувствуя в груди клокот птиц и цветущий рассадник цветов около сердца. аполлон улыбается: кромка челюстей смыкается, пока губы полные и налитых розовым лепестком растягиваются. аполлон смотрит изучающее, с интересом диким в глазах, словно язык проглотив и слова вымолвить не может.
у аполлона голос живой, цветущий и солнечным переломным лучом покрыт, словно золотом. у аполлона оголевшие кости ключиц, дробленные две ямки и опрометчиво набухшая вена у шеи. кожа такая накрахмаленная солнцем, тёплая под чужими ладонями, оливково-нежная.
он нежен; слишком добр, слишком честен, с чистейшим сердцем и мыслями. он улыбается олимпийцам, смотрит на каждого без осторожности, без защиты, он перед каждым оголён, перед каждым без злых умыслов, перед каждым играет свои коротенькие мелодии и флиртует с музами. он слишком прост. слишком обычен. он просто сли-шком. ему хочется, чтобы за каждый миллиметр земли прорастали цветы, ему хочется, чтобы земли были обогащённые и свободные, он хочет так сильно свободы для каждого — смертного и бога, полубога и зверя. это всё не важно. это всё не так интересно. АПОЛЛОН ВНЕМЛЕТ СОБСТВЕННОМУ СВЕТУ — принимает облики грифона и волка. благородства символ, ему хочется осветить колесницей землю, обогатить и, конечно, защитить.
ему так хочется быть справедливым.
[только они всё равно умирают, умирают по своему выбору, гибнут как те самые цветы, которые аполло то любит, то ненавидит]. кажется, это что-то первое, что он в любоненависти пережёвывает. такое неприятное и странное чувство в груди. хочется и плакать и смеяться, чтобы звук, словно с золотой лиры лился через струны.— остров эрифея, знаешь, ведь? моё солнце не может пережить там следующего дня.
у него руки — это солнце. маленькие окружности цвета шафрана, охры и кирпича. он само воплощение света. он и есть ведь свет. своей улыбкой озаряющий даже самые тёмные уголки, своей силой охватывающей всё.— прошу твоей щедрости, не хочу в один из дней забыть красный остров и лишить жизни сады.
у него колени в мягкой земле запачканные, персиковые укусы около костей, свежесть бультыхающаяся волнами в тёмных волосах. пальцы — длинные, костлявые, сухие — оглаживают коленную чашку, поднимаются незатейливо выше, аполлон смотрит тёмными мельницами в глаза чужие. темной ли когда-либо наполненные? — гостеприимство, правильность, сила.аполлон ведёт плечами, словно скинуть с тебя кожу хочет. связать себя хочет, соединить себя хочет. ведь аид точно такой же — он правильный во всех своих решениях. и твёрд в каждом из намерений. такое почитаться должно, цениться, но от слухов исходят лишь дуновения яда и дурмана. требухи и ломких костей, горящих в пламени.
он ищет тот самый ужас, о котором говорят уже даже сейчас многие.
только аид внушает ужас своей неотвратимостью, своей отталкивающей нитью, об которую хочется постоянно ударяться; ведь аполло любил, всегда любит и каждого любил, обволакивал в собственном тепле, шептал тихие и правильные слова, заботился о каждой любимой и любимом. он был чист и вовсе не осквернён.
— как думаешь, что всё-таки эта «любовь»? силы афродиты даже на нас расспосртраняющиеся или что-то иное? ты когда-то испытывал такое чувство, аид?
он приподнимется с земли, медленно, очень аккуратно. наклоняется и ладонью накрывает аидово сердце, горячими руками чужую мышцу хочется пронзить, узнать, испытать. любовь — это же ведь только бой, названный и вечный обмен и всего-лишь.( что мне предложить, чтобы получить любовь? ).
аполлон же обязательно вылечит. своим мышам напоёт мелодию тихую, чтобы те прибежали, да спасли. чтобы вылечили любой недуг. жаль только, что мыши не смогут вылечить от любви. ( ты болел ею когда-то, аид? ). ладонь опускать не хочется, но играть на опережение приходится каждый раз — аид не из тех с кем желательно было бы играть в игры разгорячённых чувств.