синцю
// genshin impact. младший из двух сыновей главы торговой гильдии, интерес к боевым искусствам и дорога по стопам клана гу хуа; choi beomgyu
его дом — это скалистые вершины в зелёных хвойных шапках, запах костра и слегка перепачканные розоватые щёки то ли всем на свете, то ли осознанием собственным, таким терпким и волнительным; волосы цвета морских волн, цвета сине-голубого неба ночью под фонарями в ли юэ. глаза такие живые, такие переполненные всеми знаниями и желанием узнать ещё больше, мягкие ладони, держащие изо дня в день рукоять меча, но так и не огрубевшие из-за этого, тянуться к новым знаниям с такой силой удивительной, что она выстреливает костровыми искрами. медленно тлеющий разожжённый костёр, влажная трава, на которую садится голыми треугольными коленками, пачкаясь совсем немного в мягкой грунтованной земле, траве и в цветочных запахах, синцю любит тишину, любит каждое мгновение, когда может дать себе волю занимать тем, что так сильно приносит блаженство и счастье [книги, познание истории старших поколений, приятный твист из общения с путешественниками и чужаками, чтобы поведать, чтобы рассказать о важном, о несущем]. синцю любит, когда ему улыбаются, потому что аккуратная вежливая улыбка обрамляет красивой рамкой его лицо тоже. выучить наизусть несколько десятков правил настоящих воинов, правильных рыцарей, самых реальных национальных героев из разножанрового эпоса — синцю движется по течению, которое собственноручно воссоздал для себя самого — стать героем, стать кем-то, стать чем-то больше, чем вторым сыном и «когда-то там наследником». у синцю улыбка в звёздных формах глаз, в их яркости, в которые можно увидеть не только свет от ночных одуванчиков, но и ту самую ношу, с которой он так бережно волочится, расходует слишком много запала, но не бросает. у синцю тело всё в родинках-падающих-кометах, всё в молитвах и бережных фолиантах сказочных, книги сами рисуют на нём, слова сами проявляются на коже, под кожей, показываются во всех мечтах и потайных углах.
просто синцю отличается; просто у синцю глаза озябших в мягкой земле старцев, просто у синцю ещё вся жизнь впереди.
синцю ходит в незапахнутых одеждах, выветривает свою душу на тысячиминутные прогулки, выколачивает из жизни огоньки синцюновой страсти (которая от книг, от встреч новых, от ягодных сладостях и карамели, которая от истории древних племён и исторических народах). синцю оголяет свою душу перед людьми знакомыми и не-, его руки такие красивые и изящные, словно подслоенные аристократизмом. пальцы без фамильярных колец, потому что одно из у старшего брата, а синцю своё прячет в шуфлядках. на синцю синяки от тренировок заживают чуть дольше, чем у других, но он своей натурой терпеливой выбивает все «но» и «если», стремится к идеалу, пока вывихнутое запястье не даёт о себе знать, когда тонкие пальцы фарфоровые, обтянутые молочно-голубым светом, тянутся к керамической чашке с любимым чаем.
тот, кто погас будет ярче светить, чем кометы, синцю светился не только вечером, но и каждое раннее утро, когда сам отодвигал в стороны шторки кремового цвета. он лазит черзе окна, бегает по крышам зданий, у него звонкий, совсем ещё мальчишеский смех, он сам тонкий, такой худой и с треугольными коленками, которых совсем немного стесняется до момента, пока не прочтёт одну из книг родственника потомственного клана гу хуа. пока не поймёт, что в каждом недостатке есть и своё преимущество.
утренние походы в книжный магазинчик, травяной чай с карамельными лакомствами, отсутствующее понимание собственной температуры тела, смятая точь-в-точь такого же кремового цвета постель, подушки валяющиеся на полу и книги аккуратно положены стопкой в кресло; синцю расставляет приоритеты, видит для себя более выходные варианты и соглашается на них, он гонится за птицей, своровавшей его счастье, только вот он сам справится. только вот он всё переборет самостоятельно и сможет другим доказать, что вся его жизнь, льющаяся водными потоками, играми в мечника и неприкрытым детским смехом, льющимся словно мелодия приятная слуху.
на песчаном берегу у моря, кажется, слишком тихо; синцю глотает ракушковые жемчужины чёрные и не давится ими, морская вода внутри него радуется и плещется по несколько раз, словно сбить кувшин хочет по всей оси. синцю не привык оглядываться назад, не может думать о прошлом, он лишь со всем упрямством и крепчайшим свободолюбием тянется только за будущим. в его глазах утонуло уже десяток людей, они не выдерживают правды, которой синцю располагает, на пальцах показывает, слишком легко и быстро поясняет вещи, которые не понимают старшие. в его глазах гибнут чайки, цвет моря, цвет дождя, цвет слоя земляничного и сливового.
синцю прячется за книгами, прячется под столом от работников отца, которым поручено за ним следить — синцю хохочет, надрывает живот и всё равно убегаеи, потому что его желания всегда стоят выше всего.
аарон миньярд — это чувствовать пустоту на периферии, изнывать от открыто-распухших ран у рёбер, на костях, под костям, внутри костей распухают злокачественный рассадник утраты, аарон старается меньше двигаться, поменьше вдыхать воздуха полной грудью, старается не зацикливаться на боли и просто вливает в себя второй-третий-шестой энергетик, потому что уснуть в таком состоянии — каторга. аарон миньярд губы свои обкусывает обескровленные, срывает вместе с тонкой паутиной эпителия собственную гордость — на маму смотреть он продолжает с любовью [аарон, уважай старших, уважай меня, чёрт побери, — аарон внемлет, словно божьему пророчеству из апокрифов, всматривается в полностью идентичного цвета глаза материнские и хочет выплюнуть цинковую ржавчину смешанную с прозрачной слюной].
отвратительный; вжиматься спиной в спинку стула на кухне, чувствовать лопатками всю деревянную структуру, худощавость до болезненности ужасающая, терпкая, но совсем не как пчелиные соты — водопадами крови разрастается в свои бутоны роз с шипами, аарону, кажется, что он умер ещё при зачатии. смотреть на себя в зеркале становится каторгой достойной пяти звёзд, он бы перебил здесь все зеркала, но не может. если сделает, тогда мать побьёт его ещё раз (специально словно рассчитывает куда бить своими ногами обрамлёнными лёгкими весенними кедами, словно знает где царапать до кошачьих царапок и глубже, чтобы никто не заметил). стягивать футболку, словно снимать шкуру, аарон ломается под этим осознанием, прячется в темноте и старается с каждым годом всё меньше оборачиваться в сторону собственного отражения. избитого и помятого, перелопаченного в воронье пугало, в обычный мешок в сетку.
аарон цедит сквозь зубы самому себе, что должен всё вынести, что всё в порядке, что он совсем не ломается. у него светлые волосы цвета маминых любимых чизкейков, цвета картонных стаканчиков, цвета нескольких грамот школьных, которые давно заплыли пылью и земельными ямками пауков на чердаке. у аарона светлые волосы, которых едва касается солнце, и они становятся прозрачными. у аарона избитое клише из односложных предложений, слишком много мыслей неозвученных в голове и ворох страхов, который сковывает полностью. понимать, что жизнь слишком несправедливо по отношению к рождённым аутсайдерам, она загоняет в дыры саморазрушения, ему становится больнее не от того, что его бьёт родная мать — больно, потому что он так жалок, что не может ответить [осознание озарением бьёт в затылок, костяшки пальцев ярче выделяются, белеют на фоне холодных кистей]. у аарона злость немая, невыраженная, словно кто-то забыл добавить в него эти чувства. он лишь может прикрывать глаза изредка после очередных ударов, но чаще он смотрит прямо в материнские глаза, словно молящимся утопленником просит её уже добить наконец-то. аарон миньярд всего лишь трупное мясо, груша для битья, прибитая где-то в спальне на верёвки. аарон миньярд всего лишь инструмент, он спичка в чужих руках. аарон всего лишь обычная тень, попавшая мод мёртвые полые лучи весеннего солнца и собственного расстройства.
молчать, глотать собственный змеиный яд и умирать совсем потихоньку. продолжать тянуться к матери, словно за спасательный круг, словно за пиратские сокровища, словно это конец земли, а тильда — его всё. аарон жмётся к ней сильнее, хочет протянуть руки к её тонкой гусиной шее, совсем не для того, чтобы удушить, — обнять. аарон жмурит глаза, пока из губ вырываются глухие стоны разбитого фарфора и керамических чашек цвета ядерного взрыва.
он никогда не просил спасать его.
потому что его в помине никогда и не существовало. перепуганный зверёк, вечно прячущийся за спиной низенькой матери. чувствовать привкус железа даже когда ешь завтричную кашу из пакетиков, проводить пальцами окружности около фиолетово-чёрных комет созидания на молочной коже. аарон смотрит сперва на колючие ёжики синяков, которые с каждым днём то разбухали в невероятных размерах, то меня свою цветовую палитру.
откровенно говоря, аарон был рад, что эндрю она не трогала, она, словно никогда и не замечала его (благодарственная усмешка кроет корку сухих губ, аарон тонет в море, не знающем дна, беспрекословно.
— эндрю.
имя брата как нарицательное, как что-то запретное в эдемовом саду. аарон смотрит на эндрю и видит отражение себя, от которого неприятно тянет живот, от которого хочется блевать и плеваться сильнее — эндрю воплощение всех тех эмоций и симпатии, которое могли бы давно поглотить полностью аарону, только вот тот хватается за уступы, держится на краях крыш, пытается выживать, словно это кому-то и вправду нужно (в этом не было нужды лично для самого аарона, но он зачем-то, он почему-то ещё держался на плаву). имя брата собственным голосом звучит бесцветно, тихо и совсем не обжигает никаких нервных окончаний.аарон пуст. может хотя бы кто-то разрежет и набьёт чрево пустое конфетами, чтобы в слепую сбить чучело миньярдовское деревянной битой.
— это всегда было, не нужно пытаться прекратить это. я справляюсь.
он честно справлялся. следовал собственному заданному пути и вправду пытался карабкаться из ямы, которую они всем семейством вырыли для аарона и бросили его; у аарона всё такие же прозрачные волосы, пустецкие глаза, словно смотришь в пустые зелёные бутылки, на которых когда-то виднелась этикетка наименования пива и процент содержимого алкоголя. у него под футболкой чёрной такие же чёрные раны, которые словно просыпаются лишь к темноте, кусаются и жалят с каждым разом всё сильнее [мать с каждым днём замахивается сильнее, бьёт дольше, уже не особо старается фокусировать на местах, которые никто бы не увидел, тильде становится по страшному плевать на всё]. а аарон знает, что такое плевательское отношение матери — это эндрю, который сидит рядом, пока аарон сильнее вжимается в один из четырёх углов небольшой спальной комнаты, словно хочет сильнее растереть сегодняшние и вчерашние раны.— я её всё равно...
люблю; всё равно её чертовски любит, хоть для семьи миньярдов «любовь» — всегда было понятием слишком непростым, как какое-то уравнение из высшей математики, а может и сложнее.