как же это всё бесит, бесит старый дед, который совсем ни в чём не разбирается, кроме самого себя и собственного эго раздутого, как воздушные чёрные шары похоронного бюро. бесит этот сраный богомолец, который кроме накуренной чуши и ничего связать нового не может, рэма такие вещи выводят из себя. полосами кухонного ножа, заточенного об кружку, по всему телу. вызывающие и такие кричащие раны и вылезающие, словно машущие скромное «привет» кости ожелтевшие и обрубленные. рэм зубами щёлкает, языком своим длинным цокает и невольно набрасывается сразу же, потому что никаких объяснений больше и нет.

ничего не несёт никакого смысла, лишь хочется костяшками к небритой щеке приложиться, посильнее ударить, чтобы сморщить это мерзкое лицо, которое только несварение желудка вызывает. ведь богомольцу вечно нужно говорить обо всём, но не о важном, он говорит о своих «детях», пока одно из этих мерзкий чудовищ приходит к рэму во сны и мешает спокойно существовать на бренной земле. ему же ведь обязательно нужно говорить: «ОНО ВЫСШЕЕ СОЗДАНИЕ, ОНО ДРЕВО ЖИЗНИ, ПОНИМАЕТЕ ЖЕ ВЫ, ДУРАКИ» и это звучит в рэмовской голове, словно истеричный крик полураздетых школьниц. мерзко и отвратно.

после каждого такого пустого и незначительного разговора, рэму хочется пойти на целый час в душ, смыть всю ту грязь, которая приклеилась к бледной коже, которая пиявками впивалась и кусала. разбивала и крошила; у рэма медленно ехала голова от монотонного голоса богомольца, от того как тот разговаривал всегда воротило — спокойно и слишком уверенно. рэм думал сперва, что тот напыщенный деревенский индюк, потом, спустя какое-то время, понял, что это фикция и богомолец — конченный.

как и они все здесь [ведь кто нормальный бы пришёл люда лично? кто бы нормальный касался смерти и видел эту смерть как не явство и конец, а как существо живодышащее]. рэм со злостью смотрит на богомольца, и ведь как же сладок на вкус первый удар по этому лицу мерзкому. ( это всё ещё слабо ). рэму хочется замахнуться ещё раз, свалить главаря с ног и забить его до пробуждения в кровати — до смерти.

миры все эти акриловые переворачиваются, краем взгляда он ловит в этой древесной палитре выражение лица лекса. ты ведь не ждал, да? наверное, просто время пришло проснуться в кровати. это они всё с ним сделали, часть оплетённых и те самые зубчатые оплетаи, вечно смачно кусающие его по ногам, но ни синяков, ни боли после. они словно касаются его, словно хотят, чтобы тот всё ближе и ближе прижимался к отражению собственному в зеркале запотевшем. чтобы коснулся себя из вне, чтобы понял и принял себя настоящего. НО ВЕДЬ РЭМ СОВСЕМ НЕ ЖЕСТОКИЙ ЧЕЛОВЕК; он совсем-совсем не жестокий, и он думает об этом, когда замахивается для второго удара, который так неудачно перехватывают, выворачивая руку и заставляя её разжать.

кажется, самими экстрасенсами белыми и чёрными, всей шашковой стратегией, всеми чёрно-белыми переливающими перламутром фигурами, было сказано, что это ни к чему не приведёт.

только когда это рэма останавливало? верно, это останавливало его всегда, но сегодня что-то опять такое хрупкое и нежно ласковое внутри — лопнуло.

и пока эта боль душными вскриками боли продолжается, пока он собственной кровью начинает захлёбывается. пока слетевшие очки с красными стёклами в собственных глазах не начинают подмигивать ему, валяющимися где-то поодаль от них двоих. рэм думает, что всё ещё держит под контролем ситуацию и себя [так наивно полагать, что богомолец его отпустит].

он продолжает об этом задумываться, пока чернота чьих-то ладоней не накрывает его.

ОДНА ПУЛЯ НА ИКОНУ, ТЫЩА ПУЛЬ В ИКОНОСТАС;
( бог говорил, что любит каждого, но на деле любит он лишь себя ).
ВШИВАЯ СОБАКА БОГУ ВЫЛАКАЛА ГЛАЗ.

блохастые собаки лают за окнами, пока ветер ножами-ласточками бьёт по старым окнам, которые меняли, наверное, лет десять назад. да только значения это никакого не имеет, в ванной с барабанной дробью лучшего музыкального исполнителя бьётся вода об яйцевидной формы раковину. обчистить бы свои лёгкие червивые, вытащить бы всех фурункулов так удобно устроившихся в тепле чужих тел, отрезаться от общества, стать отшельником, выбриться под ноль и уйти в монахи буддистские. сколько раз рэм думал об уходе? и сколько раз он делал совсем ничего, лишь ввязываясь совсем с зачатками тех подростков-имбицилов в драки вечные. ничем ведь совсем не отличается от тех самых подростов, рэм чувствует это по взгляду лекса. тот так смотрит, словно, наверное, и сам не против от жалости уже избить до победного.

а ведь от лекса и не обидно-то будет.

крысы прячутся в иконах святых, расфуфыренное лицо с разбитой губой и треснувшей, словно от старости, кожей в некоторых местах. ваза напичканная крокусами, фиолетовыми ирисами, гиацинтами и гладиолусами, рэм прижимает пальцы влажные и разгорячённые от душа, к лепестку каждому, потирает его слишком сильно и смачно так размазывает, словно раскатывает шарик пластилиновой по столешнице. ведь это всё ничего не значит, пока он просыпается. ведь это всё не имеет никакого смысла, но ладони всё равно сжимаются в кулаки, а выражение лица, видное совсем мутно в заплывшем зеркало — доказательство настоящее, что злость разрасталась вирусным заболеванием уже и на самого себя.

он возвращается к его ожидающему лексу и смотреть даже не хватает какой-то уверенности. бросает полотенце, комкает его, словно богомольцева глотку представляет, словно ногтями его разодрать хочет [всё так и есть, но никогда не удачно, потому что удача у рэма слишком отвратного асфальтного цвета, совсем никакая]. рэм одеваться не спешит, ждёт когда остынет, а потому касается и потирает совсем слабо и совсем словно мажет кистью, по шее — толстый шрам под подушечками пальцев уродски устроит карикатурные гримасы, рэму до сих пор от этого жутковато. жутковато до тех японских фильмов, которые изредка крутят по ящике после двенадцати. жутковато каждый раз, когда думаешь, что сможет всё-таки сдохнуть, но сдохнешь от пырнутого бомжом ножа в печень.

перед лексом почему-то под языком шевелятся слова извинений. таких ненужных, странных и до дури выбивающих уже точно всю землю из под ног, а рэм за сегодня ещё такого не выдержит. дышится с трудом, но злости на целый поездный вагон, но деть-то её некуда.

плохо склеившиеся губы клеем пва раскрывает и хочется ведь что-то сказать впервые, потому что тишина становится на «сейчас» такой некомфортной, как вечно громко шумящий двигатель жигуля. и когда рука касается таким движением совсем лёгким, прилипает к коже липучкой незаметной, то рэм с замиранием пытается проследить. пытается предсказать то, что лекс делает, но только вот кровь скрепит неприятно, скрип-скрип, не рассчитанная совсем на тяжести двух тел, не рассчитанная ветреная голова рэмовская, которая что-то видит, но не видит.

лекс так близко и руки у него мажут ожогами по коже, под чужими пальцами пульсирует яремная вена. под чужими, нет лексовыми, пальцами таится вся их жизнь, сплетённая неясными нитями. когда же это всё перешло из … [рэма перемыкает, словно от электрического сбоя, ведь знать, что это невозможно, ни разу не пробуя такого]. РУКИ МАЖУТ, А ГУБЫ КОСТРЫ РАЗВОДЯТ; рэм глаза с опаски зажмуривает, ладонью, которая при плавной движении вздрагивает от мурашек, расползающихся по муравьиным ямам, сжимает лексову колену, впивается фалангами словно под чашечкой. совсем не знает правда ли это всё или видение в кошмаре знойном, он не знает, но и открыть глаз страшится.

увидеть не того боится.
( что же ты делаешь с нами? ).

разбитая губа воет в припадке, пока это продолжается совсем недолго, до катастрофы мало и рэм совсем чтоли и не успевает всё прочувствовать. ведь он чувствовать оказывается ещё может. в пальцах электрошокер, бьёт так сильно, что рэм вздрагивает, плечами своими водит да вырвавшийся пузырь неловкости пытается лопнуть.

и, наверное, первое, что рэм видит, когда приоткрывает темнющие глаза — чужую неуверенность в правильном решении. и это бьёт, словно это он что-то сделал не так, словно сам позволил случится то, что не следовало, но что в этом всём плохого? губы лишь жжёт и давление подскочившей краснотой на кончиках ушей, переносице и шее намекает что-то. пятна тянущиеся красные, словно говорит, что было хорошо.

— лекс, — горло непрочищенное, голос такой сиплый, словно только-только после сна, словно это не их первый трезвый поцелуй, а террористической акцией запланировано в московском метро. он взгляд собственный свой мягче делает, выходит само по себе, аккуратно, слишком бережно, слишком неправильно и чуждо для них двоих, убирает ларинову ладонь со своей шеи [шрам пульсирует, рэм чувствует сердцебит всё сильнее с каждой минутой], удерживает с лишних две секунды и глаза свои поднимает.

смотрит прямо в лексовы цвета кешью, толчённого шоколада и чего-то ещё по-блядски такого приторно-сладкого, но к которому рэм привык.

— всё ведь хорошо?

улыбается, совсем немножечко, и улыбка выбивается даже не абстрактным огрызком яблока. отросшие волосы могли бы с идеальностью спрятать эту социальную неловкость, могли бы прикрыть совсем немного лоб и закрыть глаза собственные, потому что краснота с переносицы не уходит, даже когда руку чужую высвобождает из собственной.

— лекс.

зовёт ещё раз, но произносит сокращение куда-то в пол — смотреть на лекса и произносит его имя — это выше собственных сил. это неправильно, это выбивает почву, это как удар попавший твёрдой десяточкой по селезёнке. это просто не об рэме, это просто всё не о них.

это всё так сильно переворачивает рэмовский мир, та самая трезвость, которой раннее никогда и не было, теперь словно шахидом вертелась-крутилась-юлилась перед глазами; он зависает на том, что на трезвую у лекса губы куда мягче.

об этом надо сказать?

— хочешь узнать откуда у меня этот шрам?

пальцами небрежно по линии, рэм не отходит ни на секунду и следит так сильно, чтобы его тоже не оставили, чтобы не испугались. говорит не впопад и рассказывать об этом совсем не хочет, потому что это не то, что нужно услышать. не то, что нужно говорить, когда разбитая губа пульсирует уже не от боли, а от того, что так приятно и на душе тоже.