OH, AND I'M FALLING INTO THE ARMS OF NAKED TRUTH
( tell me, how am i to feel?; i don't know if i can chill — i need to scream it loud )

когда под собственными подошвами грязных белых конверсов раздаётся хруст и жалкое чавканье челюстей друг об друга — хёнвон искренне смеётся; он в собственном смехе задыхается и перегибается в мостиках, он в своём смехе изжигается в агонии, пока под ним трепыхается полудохлая бабочка. эта бабочка в школьной форме, в кровоподтёках по всему телу и со сладкой истомой на разбитых губах, хёнвон придерживает свою полудохлую бабочку за копну тёмно-каштановых волос и всю свою злобу, всю свою горечь на бедняжке бабочке исполосывает. разрезает ей охотничьим ножом крылья [отец любит раз в два месяца выезжать на охоту, он без вопросительных берёт всего хёнвона с собой — хёнвон обязательно в конце охоты видит загибающегося в страданиях животного ассимилируя его стонам]. хёнвон знает как правильно сделать столько пагубных вещей, которое невыносимой тяжестью на плечах осадком остаются, проседают, выворачивают наизнанку и мешают нормально дышать-спать-ЖИТЬ-ЧЁРТ-ВОЗЬМИ. че хёнвон внимательно смотрит на лицо своего одноклассника, на вырванную копну волос цвета тёмного шоколада, который хёнвон ненавидел. хёнвон ненавидел лицо цвета школьного белого мела, который легко крошится в хёнвоновском кулаке, если сжать посильнее, если ногтями расцарапать посередине. ( когда это всё закончится, когда я уже стану свободным ).

хёнвона до дрожи пробирает; хёнвон чувствует, что чернозём до сих пор остался под ногтевыми пластинами, чувствует, что тёплая кровь до сих пор пачкает рукав выглаженной рубашки. он чувствует выступающую вену на лбу, которая синеватой лозой обвивает лоб, словно начало тернового венца христа. Я ХОТЕЛ, ЧТОБЫ ОТЕЦ ОБРАТИЛ НА МЕНЯ ВНИМАНИЕ. хёнвон всегда делал всё иначе, не так как отец хотел бы этого. он ломал вещи, которые отец не просил ломать его. он делал так, что в итоге приводил отца в гнев — хёнвон на физкультуру переодевается самым последним, скрывает израненную и изнывающую спину шрамами и синяками. он дышит, а отец всё равно говорит, что что-то не так. что-то неправильно. что-то ужасно. его дерут сторожевые собаки на части, потому что получить внимание отца, получить хотя бы раз положительную оценку, услышать хотя бы раз: «ты молодец, сын» — не удаётся [ведь они всегда были никем друг для друга, один король, а второй даже не ферзь]. хёнвону режет слух голос отца в голове звучащий, словно порыв шизофрении. он звучит каждый раз. и ломает он тоже каждый раз.

стайка щенят перепуганных вокруг — ОНИ ВСЕ БОЯТСЯ ЧЕ ХЁНВОНА. он для них шакал с глазами-зверями. он для них обезумевшая одичавшая гиена без вожака. ведь они не понимают, что ему тоже хочется ласки, ведь ему тоже хочется вместо ножа в брюшной полости — чьих-то рук окольцовывающих дрожащую спину. цепляться зубами в глотки, накручивать на палец прядку выкрашенных в пепельный ( пусть сменит шампунь. гадость ) волос своей новой девушки. у неё фамилия со, а кличится она собачонкой на американский манер, представляется как-то цветково-романтично, но хёнвон всегда лишь ей тычет. имени не называется, по фамилии тоже. лишь собственнически хватает за запястья, обязательно оставляя круговые синяки, и тянет на себя. ведь она тоже боится хёнвона. ведь она тоже отвечает ему с опаской и дрожью в голосе, потому что знает слухи, знает, что было с прошлыми. знает, что че хёнвон — лавина взбунтовавшегося вулкана. он солнечное затмение, которое пугает каждого, влечёт и уничтожает изнутри страхами. хёнвон улыбается улыбками красивыми и такими привлекающими, но за ними прячется лишь гниль, детские обиды и двуликость разломов; хёнвон самого себя боится.

DRIFTING DOWN MY LIFE, LIGHT UP THIS TIME
( oh* not surprised to see myself reflecting the youth )

— ты мусор. подохнешь в канаве в своей ненужности. дерьма кусок.
вышвырнуть, выломать, вырвать каждую кость, каждую крапинку оторвать надежды, потому что хёнвон не тот, кто привык дарить надежду. разруху? мор? боль? у него руки в крови, у него в голове, перед глазами, во снах — труп [белой скатертью заляпанной в цветах бордо, обездвиженный и обезоруженный, виниловый и хиленький]. хёнвон не спит с того вечера своим сном уже больше недели. тонет в литрах алкоголя, перемешанного долей выкуренной чистой травки. он давится собственными немыми рыданиями, искренняя мольба за столько лет, кажется, уже искоренилась, полностью позабылась и окаменела. хёнвон в своём яде тонет, он плавает в нём так долго, что это начинает давать отрицательный эффект.

хёнвон бьёт наотмашь, разбивает костяшки пальцев, выдёргивает собственные косточки, оголяя их перед всеми. ( они не остановят, ведь им всем плевать ). люди не спасают. они на всех забивают, они забьют на хёнвона — богатого дьявола, нацепившего на себя шкуру белой овцы — в собственных белых волосах роются пустынная саранча, паутина самых смертоносных пауков и змеиный яд. он излучает опасность, потому что ему не привык никто перечить, учителя постоянно спускают всё с рук, потому что семейство че постоянно спонсирует школу. ведь у директора просто нет выбора. ведь у этих мышей тоже нет выбора, а хёнвону свою злость нужно выкорчевать, выбить из себя же через других.

выпустить себя настоящего на волю — слабого и разбитого, уничтоженного нравоучениями отца и собственной неполноценностью от осознания того, что его могут разом лишить всего. себя-то он потерял уже слишком давно.

— не мешайся, это не твоё дело, хосок, — выпускает омертвлённую бабочку из рук и та рушится об кафель школьного коридора, хёнвон не прячет впитывающейся ядовитой усмешки. не прячет того, что в сбитых костяшках, взлохмаченных светлых волосах, в помятой рубашке — ЧУВСТВУЕТСЯ С-В-О-Б-О-Д-А.

делить секрет на двоих, не знать, что за этим скрывается, и когда ждать ножа в спину. хёнвон угрозами закидывает, но знает где-то на периферии, что хосок совсем не тот человек, который испугается. совсем не тот, кто из-за силы слов сможет подогнуться, хёнвон это чувствует, это исходит из ли хосока, исходит из его движений, из того как тот разговаривает и как смотрит. по-змеиному холодно.

хёнвона обжигает так резко, что он поднимается всё-таки, отряхивает пыль и грязь с штанов, растягивает моменты приятные и вновь бросает взгляд на упавшего в бессознательность ботаника из его класса.

— не в то время ты заделался героем, чтобы прерывать меня. понял?