| ( got no anger, got no malice just a little bit of regret. KNOW NOBODY ELSE WILL TELL YOU ). клубничное молоко, смущение в собственных оковах дикости, проколы в ушах, лисья хищность — соджун выглядит как тот, кто обязательно достанет тебя с края света, если ему это понадобится. у соджуна в душе вечный беспорядок, который почти-что нерешаем, потому что говорить о нём ему ни с кем не хочется. его гложет и волнует столько вещей, но в итоге он засыпает лишь на последней парте в классе, разговаривает лишь со своими ребятами из банды и совсем немного задумывается о будущем. у хан соджуна красивая улыбка, красивый профиль, он говорит, и сам видит как девочки смотрят на него. все эти влюблённые взгляды, любовные письма, всё то, что начинается слогами любо-, соджун морщится. к себе подпускать никого не хочется.
жизнь соджуна — это ездить в школу на мотоцикле, ставить выше всего любовь, соединяя её со всеми возможными другими понятиями и ценностями, тихо напевать парти любимых певцов в душе, пряности, смешанные с горечью полыни, весенние запахи и стирание ладонью кожу шеи, когда нервничает, остаточное со средней школы.
он слушает каждый новый трек мино из виннер, ненавидит тяжёлый рок, просматривает старенькие записи шмзм, любит рамён с острыми приправами и добавлять сладкий соус терияки во все горячие блюда. ему нравится пить с трубочки соки в картонных пакетах, у соджуна упаковка разноцветных трубочек и дома, он задумывается об экологии, ему не нравятся вредные люди, он готов ради младшей сестры сделать всё, что угодно; хан соджун языком перекатывает из стороны в сторону палочку от чупа-чупса со вкусом кока-колы и лениво смотрит на жизнь из полуопущенных век. у соджуна остатком сладость замирает на кончике языка, хочется всю её цельно отдать в любовь [соджун соёна отпустить никак не может, не понимает совсем как это произойти могло, словно сам соён его не отпускает, крепко за руку держа каждую ночь].
соён — это вырвать сердце и отдать, соджун без соёна не складывает полноценной картинки: нет ни сухо, ни соёна, ни его самого. соджун закидывает в дальний ящик их браслет дружбы и ненавидит, кажется, сухо всё сильнее с каждым днём. их связывает столько всего — общая мечта, дружба, школа. соджун выдалбливает из себя всю свою любовь, всю ту без остатка, чтобы забить. жизнь развернулась на все триста шестьдесят после смерти соёна, смотреть на сухо нет сил.
мечта стать айдолом — тоже в ящике. соджун надевает на себя тёплые вещи даже летом, потому что холод такой дикий, пробирающий до костей. соджун становится ещё холоднее, соён, кажется, был их соединяющим звеном в дружбе на троих — сухо в глазах соджуна ужасен, он отвратителен, он виноват во всём. соджун не проклинает, не смотрит даже в его сторону, у соджуна не высказанные крики скребут глотку, поэтому по карманам школьного красного пиджака раскинуты жвачки и ментоловые леденцы. он зубами разгрызает леденцы, шумит клацающими звуками жвачкой на перемене и лениво проводит каждый свой день. у соджуна больше нет на запястье болтающейся болванки, больше нет браслета, больше нет обновлённого ежедневно общего чата в лайне. у соджуна скребётся что-то внутри, вырывает в огрубевшем голосе, во внешней опасности и взгляде, который пробивает до мурашек. он всем своим видом говорит: «ОСТОРОЖНО! ЗЛАЯ СОБАКА». он всем своим видом говорит, чтобы не подходили.
( поговори со мной ).
пример игры: скарамуш — это знать, что такое выживание, постоянно перечить всему и выходить за границы дозволенного. скарамуш — это лишь изредка опускать глаза и смотреть себе под ноги, неряшливо, почти-что брезгливо вытирать руки об полотенце, вытирать пальцы об кого-то, словно заражать кровью чужой, словно передать все те смерти, которое устроил, словно это так легко работает. словно скарамуш наивный дурак, а не просто тот самый человек, которого жизнь вынудила повзрослеть слишком рано. скарамуш — это запахи дурманящие голову, вбивающиеся в крылья носа так сильно и так глубоко, что даже запахом кофейных зёрен нельзя будет уйти. руки с красными розоватыми от холода ладошками и длинными пальцами, которые с слишком сильной хваткой могут как сжать чьё-то горло, так и спокойно висеть мёртвой куклой без своего чревовещателя. приоткрывать правильную форму рта, раскрывать свои пухлые губы, словно постоянно обвитые в цвет спелой вишни — обтрескавшаяся кожа, микроранки из-за сухости. этих губ никто никогда не касался. и никогда не будет, скарамуш не позволит.
скарамушу такое неинтересно.
никогда не было
ДО: этих рыжих, скорее всего, слишком приятных на ощупь волосах, до улыбок таких раскосых, широких, жизненноважных, словно, если не улыбнёшься в ответ, то весь мир рухнет, земля под ногами пропадёт или он сам погибнет. когда он стоит так близко и в тоже время так далеко, когда хочется протянуть руку, но вместо этого звучит лишь холодное «оставь меня». ведь скарамушу такое непонятно, ведь скарамуш к таким вещам не привык. не привык, что кто-то может быть настолько обжигающе солнечным, совсем не для фатуи, совсем не для тех, кто привык к суровой зиме и хлопьям белого снега, достигающего до колен. когда эта пара глаз смотрит, а скарамуш в них засматривается со стороны, смотрит в них так долго, а в голове лишь мысли о том, какой же это всё-таки оттенок. оттенок ясного неба? оттенок прозрачной реки около хребта гор? что это за цвет?
почему этот цвет такой красивый?
( почему он такой красивый? ).
скарамуша передёргивает, всё, что такое хорошее и должно вызывать чувство приятности, — вызывает лишь множество вопросов и волну тошноты от самого себя. ведь это мерзко, ведь это всё тошнотворно неприятно. ведь почему видя тарталью изо дня в день он всё равно подмечает в нём что-то новое? руки цвета безжизния, цвета белых четырёхугольных посудин привезённых из родных краёв, хотят прикоснуться к этому обжигающему солнцу. ощутить по-настоящему каково это жить, а не выживать, как он. каково это получать настоящее удовольствие, а не чувствовать совсем ничего.
VIVRE SA VIE, — так подходит для него. ведь скарамуш смотрит за тем как тот живёт и расцветает на глазах с каждым днём, пока он, смотря на себя в речной гряди, умирает. умирает сотнями ножичков по всему телу, острыми иглами, словно массажное, словно поболит немного, а потом тело расслабится и всё будет хорошо, только последнего не происходит. только вот скарамуш чувствует совсем ничего. В ГОЛОВЕ У НЕГО ПОСТОЯННО ВОПРОСЫ. они кричат, кричат так громко и выглядят, словно чернилами свежими вести по пергаменту. они выглядят ужасающе. скарамуш никогда ничего не боялся в своей жизни, его ничто не могло напугать, но незнание себя самого иногда доводило. иногда вызывало неприятельский холодок под тёплой одеждой, словно льдинки спрятаны под рубашечкой, словно кто-то решил поиздеваться.
лёгкое мельтешение цветов и маленьких жёлто-чёрных пчёл, шумящих, словно склоны рыдающих водопадов. огненные цветки, которые обдирают кожу кусачками, хотелось бы сунуть примёрзлые ладошки под одежду, согреться, держась за кружку с чаем и давить от сушённых яблок и абрикосов, потому что совсем не по вкусу. скарамуш пахнет зимой, таящим снегом и ославляющейся слякотью после. когда снежинки тают на щеках и переносице, падают дождевой капелькой на кончик носа, а кожа так легко реагирует на всё, сразу же розовеет, напоминанием работает, что он всё ещё жив. он пахнет цветами, спрятанными в страницах книг романов, которые сам читал слишком редко.
— оставь меня уже.
голос звучит нервозно, опасливо злостно с этими привычными нотками неприятности собственной. он таким всегда был — угрюмым и недовольным, слегка грустным, но в тоже время спокойным, резким и плавным, словно волны морские, словно это не от него всё зависит, а от фактора. фактора раздражителя, которые изо дня в день влазит в жизнь всё глубже, он въедается под вены, под комариные точечные укусы [скарамуш расчёсывает руки до крови, под ногтями остаётся полоски крови и засыхает почти сразу же]. скарамуш — осознанное раздражение по любому поводу, когда надо отвечать на вопросы, а в голове совсем ничего и лишь взглядом говорит многое.
ведь его здесь не любят, не жалуют, некоторые, наверное, даже ненавидят. только вот скарамуш смотрит на них всех с презрением, с лёгковатной сладко-приторной усталостью и лемонграсом под языком. ведь здесь он никому не нужен, кроме дела фатуиевского. на собраниях он чаще всего молчит, подбирает рукой подбородок и водит пальчиком по столешнице электрические заряды. ведь с ним дело бояться иметь, знают его больную натуру, его нездоровый вспылчиво-экспрессивный характер. они видят лишь его такого, потому что только он не видит совсем ничего.
у тартальи улыбка красивая, волосы красивые с перманентными солнечными зайчиками на темечке. он всегда говорит слишком много, надоедающе даже, что скарамуш вымученно зевает и взгляд недовольный бросает. тарталья никогда на это не реагирует, словно даже не понимает, что адресовано это было ему. тарталья умеет улыбаться глазами, своими незабываемого цвета глазами, о которых хочется спросить, но вопрос так и остаётся в тысячном деревянном ящике в подкорке.
— тебе вечно ко мне лезть надо? сделай одолжение — свали.
тарталья даже надоедает красиво, скарамуш никогда не был дураком, чтобы начать вещи такие отрицать. он не дурак, потому что видит это в глазах других.
скарамуша боялись, ненавидели, потому что ему не стоило ничего задушить и убить
тарталью любили, потому что он солнечный луч, который пробирается через пухлые облака.
БЕСИТ БЕСИТ БЕСИТ ( хочу его ударить ).
— тарталья. ты ещё такой ребёнок.
| |
