ОН ВЫЛОМАЛ КАРКАС НЕБЕС, сразил его своей силой. он тушил окурки сигарет о запястья, ему выводили узоры лезвием ножа по коже. он всегда просто знал, что такое смерть. просто он её совсем не боялся. глупые красивые бабочки легко попадают в паучьи сотканные сети — северин пожирал каждую куколку, он ломал слабых, прогибался под сильными, он выстроил собственную дорожку, в которую привык с годами лишь утопать. а он же совсем не умеет плавать. боится даже этих всех глубоких водоёмов, ненавидит от души и нервно жуёт нижнюю губу, откусывая от неё смачный кусок [на следующий день все сотворённые раны неприятно знобят, в среду сев сдирает корки и невольно шипит — ему всегда приходилось быть жалким]. в слизистую глаз вся пыль, весь песок, вся грязь. северин ненавидел это больше всего. ненавидел, что солнце оставляет выгоревшие цветки переспелых апельсинов на шее, переносице, около короткого рукава армейской футболки. он ненавидел, когда ноги каждую ночь неприятно гудели, словно повторяли горячую сальсу из его головы — височные доли клацают передними зубами, тоже страдают и болят. северин ненавидел почти всё, что касалось войны и смерти. это было какой-то идеей фикс восстановить жизнь, сделать людей немного лучше. ведь он так и вправду думал ( скольких я убил? ). северин пересчитывает свои пальцы, чтобы вновь не провалиться в клубень лунатизма. ведь лучше бессонница, ведь лучше не видеть этих реальных картин кошмаров, чем вновь ступать босиком по холодному кафелю. беверли всегда из-за этого страшно. в отогретой постели становится слишком быстро холодно, ей такое не нравится. северину не нравится жить, но ведь его никто не спрашивал? они все в отряде зовут его «сильвер», всё сворачивается в трубочку от всей тупизны, но когда это произносит он — почему-то не бесит. дейв — гриппозная лихорадочная мигрень мурнау, с которой ему всегда почему-то тепло. было. он сплёвывает никотиновый поцелуй на грустносерую кладку камня и букета с цветами. тоже, наверное, чьей-то родственник. тоже умер рано. сев мажет взглядом пустых вендиговых глазниц по чужому надгробию, а потом спускается вальяжной пьяницей к выделке на надгробии. эпитафия режет кариесом на задних зубах. его брату сейчас было бы восемнадцать, если бы сев только успел. на чердаке до сих пор пылится в коробке толстовка цвета пожарной машины, почему-то с воспоминаниями о брате хочется быть сентиментальным. вкуси однажды разочарование и лишь в удвоенной дозе теперь его касайся. у северина виднеются вены, слишком близко расположены сосуды, по телу целая солнечная система и полярные звёзды шрамов послевоенных. когда он в последний раз выходил в футболке? [у них с беверли дома почти нет зеркал]. ему постоянно холодно, оторванный кусок сырной луны и палящее солнце ушедшее сразу же, когда он сам решил оставить всё ( я скучаю? ). патока сладкой вязкостью замирает в подкорке нервной системы. гниющая коробка из под белых личинок — сева выворачивает прямо в раковину на кухне. у него в голове взрываются танкеры, а обратиться за помощью выше его собственных сил; у дейва, наверное, всё прекрасно. у него небось вообще всё ведь заебись, здесь только он сломанный и переломанный годами войны, а потом и собственными чертями, доводящими до смерти под ручку. |
нереализованные детские мечты и воплощающее обожествление матери, в которой увидел свою беверли ; птср, лунатизм и паническая атака, словно взрыв крика, когда ничего не получается ; «сильвер», которое закрепляется слишком накрепко под сердцем тугим кольцом ; выстраивание собственной жизни через дорожки из вечных неправильных поспешных решений и выводов ; следы от потушенных бычках у запястья, шрамы и слишком много валяющихся по всему дому пустых пачек сигарет |
MAYBE YOU DON'T LIKE TALKING too much about yourself
you needed me to fix it and like me, i did, but i ran out of every reason.синдзи — это нервные психосоматические болячки, покрывающие кожу цвета топлёного молока комариными укусами. красные распухшие пятна по всему телу, накрывающие и замыкающие настолько сильно, что пальцы рук затекают, ноги оттекают неприятельски и всё так сильно чешется, что синдзи почти-что вот-вот захнычет. когда нижняя губа дрожит в немых диалогах, когда губы такие обветренные и обесточенные, когда губы горчит в ознобе [это тихие поцелуи на кровати, огарячённые и разбитые вдребезги, потому что каору всегда был особенным]. уничижительные красные лазеры, которое евангелионом наступательно надвигались в сторону синдзи. было ли ему страшно? — всегда. синдзи — это падать с окна девятиэтажных домов, это мысли аппатика и те самые, о которых обычно его одногодки даже не задумываются. он отличается. ведь он не такой как они всех.
он уже потерял слишком многих.
он потерял свою маму, одновременно с этим потеряв навсегда и своего отца. отец смотрит на него как на кусок мусора, не всматривается даже и взглядом не провожает — плевать. ему просто на синдзи плевать, наверное, это должно было что-то изменить. наверное, это должно было перевернуть мир верх дном, только вот синдзи всё равно оставался рядом; он потерял рей. рей, которой толком никогда и не существовало. рей, о которой он и вправду всем своим сердцем пытался заботиться и оберегать, но
она не могла дать ему того чего дал ему каору за тот краткий период. такой удивительный и приятный. такой очаровательный, прекрасный, воздушный и мягкий — синдзи вспоминает как каору приятно пахнет, чем-то неизведанным и необъяснимым, травами синдзиных любимых чаёв, свежеиспечённым хлебом, теплом обжигающего последние минуты красного-розового шарика солнца на его самом закате. каору был богом в лице самого красиво небесного ангела. синдзи попусту влюбился, влюбился по своей глупости, кажется, с первого взгляда. налитые алым глаза каору цвета чайного каркаде, красным цветовыделителем, сообщающим об опасности ( каору стал самым опасным, уничтожительным ). а глаза каору — это весь красно-тёмных мир. многослойные лепестки георгин, лилий, пионов, мака и рододендрона. глаза каору для синдзи это целый апокалипсис и его новое перерождение.
каору особенный, неизведанный, чистейший абсолют красоты и природы, падающая звезда, на которой хочется молится, благодаря которой хочется загадать желание. лишь одно единственное и вечно так сильно причиняющее боль, царапающее тупым лезвием ножа, разрезающее надвое и через мясокомбинат со всех сторон. синдзи раскалённой кожей свою усталость собственную чувствует, он чувствует свою пустоту, может прикоснуться к ней, подушечками пальцев ощупать фактуру.
просто до ужаса разрушительное.
синдзи — это тушить зажжённые свечи об разбитые желания. это думать только о прошлом, улыбаться лишь от прошлого, потому что в данный момент, в этом настоящем, нет совсем ничего существенного. нет совсем ничего необыкновенного или «wow». ничего этого нет, потому что и каору в его жизни больше не было. он распалял икари, он бил его обо все стены кирпичные, чтобы пробудить ото сна вечного, он взрастил в нём чувства собственной важности, что он может быть кому-то важен. кому-то необходим.
мальчик-спаситель в собственных кошмарах теперь прячется, плачет на асковой груди и обнимает её так крепко-крепко, что у обоих хрустят косточки, словно леденцы на палочке. мальчик-спаситель, который слушает до сих пор в стареньком плеере, меняет кассеты, стирает плёнку, разменивает мелочью и бросает в аску слова самыми болючими. потому что там, там где-то глубоко под грудной клеткой, кричат о своей боли. — синдзи держит аску за ладонь, сухую, не очень приятную ( она — не каору ), синдзи уходит после школы вместе с ней, тащит на плече её увесистый красный портфель и давится обессиленными всхлипами.
у каору такого же цвета глаза.
просто синдзи дурак: ПРОСТО ВСЁ НАПОМИНАЛО О НЁМ.и когда он видит его впервые, когда видит как тот идёт по его ряду, икари ломается в последний раз. в голове что-то замыкается, когда он резко подрывается с места, раняя под собой школьный стул [учителя все знают о нестабильности синдзи, но пока он не вредит ни учебному процессу, ни ученикам, им всем плевать на него, аска тоже не приходит]. I DON'T REALLY CARE HOW BAD IT HURTS, WHEN YOU BROKE ME FIRST. звучит голос в аутро, которого синдзи рыдает, роняя голову к белой раковине, под холодные, самые ледяные струи воды. это всё просто сон, это всё шутка разума, он просто медленно сходит с ума, ведь так? только вот пальцы сжимают ободок санфаянса до белизны сгибов, до красноты щёк и стекающих каплей воды по прядям, вода заходит за шиворот. синдзи даже не передёргивает плечами.
и с днями становится всё сложнее: игнорировать, не обращай внимание, вырезать ножницами бумажные листочки и разукрашивать их обычными карандашиками, взятыми без спроса с пинала аски. он рисует перьевой ручкой круги, треугольники, трапеции и углы, соединяет их в большую одну плоскость И ВСЁ ЭТО НАПОМИНАЕТ ЕМУ ОБ КАОРУ. и каору сам о себе напоминает, только вот смотрит немного иначе, словно не понимает совсем ничего. словно он не знает, что это всё синдзи виноват.
ЭТО НЕ ОН, ОН УМЕР
КАОРУ ИСЧЕЗ, ЭТО НЕ КАОРУ
( пожалуйста, не издевайтесь надо мной, прошу ).он все оттенки синего. такого грустного и рыдливого, когда слишком много плачешь в подушку, пачкаешь солёной водой наволочку и пачкаешь собственное лицо опухлостью и усталостью — синдзи состоял из всего этого. из опухшего лица после неудачных попыток сна, потому что опять проплакал слишком много, чтобы перейти нужную черту необходимого порога сна. из усталости, которая кричит о себе в неглаженных рубашках, незачёсанных волосах, в насмех застёгнутой школьной рубашке ( кажется, я запутался в петельках, надо будет застегнуть по новой ).
даже сейчас эти глаза-губы-нос-скулы-шея и выбивающаяся косточка ключиц, всё сбивает с мыслей, всё сбивает с нужной задачи сбежать как обычно.
— перестань! прекрати, не трогай меня.
( ты обжигаешь меня ).синдзи кусает с горяча губу и рана лопается по новой, неприятно колючками ёжиков впивается и калечит ещё больше с каждой секундой. обжигающие руки каору, которые точь-в-точь такие же, какими были «до». и этот взгляд налитый красным мёдом, солнцем и временем, которое они проводили вместе. сбитые коленки, сон, разделённый на двоих в обнимку на одной кровати, слишком тесной и узкой для двоих, детские поцелуи в щёки и губы когда едва-едва, совсем невесомо касаются друг друга. дальше они не заходили. дальше боялся синдзи, неуверенно отстраняясь и краснея с каждым разом всё меньше, но это ничего не меняло.
это не меняло ничего и сейчас, только крапинки веснушек, покрывающее переносицу розовеют вместе с щеками, с шеей, с тяжёлым дыханием загнанного зверька.
— каору..
у него голос разбитой фарфоровой вазы, раскалённой на несколько сотен кусочков. у него сангиновая кожа, лопнувшая кровянка на губе и взлохмаченные волосы в стороны, словно при электро заряде.— это я во всём виноват, каору. не связывайся со мной. не говори со мной, не смотри на меня. ничего вообще не делай, ладно? п-п-просто, —
ломается. ломается оловянным солдатиком, разбитыми евами, полуразрушенным миром, у него белые осадки в краешках глазах прозрачной плёнкой покрываются, слёзы текут слишком медленно, слишком вязко, обжигают и так лихорадочно жжённые щёки и делают на пределе слишком больно. синдзи пытается вырваться, пытается хотя бы как-то сбежать, чтобы удавиться своими слезами хотя бы в этом раз, чтобы, как обычно, плакать из-за каору, потому что этот мальчик-
ЭТОТ МАЛЬЧИК, СТОЯЩИЙ ТАК БЛИЗКО — ВЕСЬ МИР.