ЭТО ТАК СТРАШНО, — когда чувствуешь кончиками пальцев импульсы чёрной костлявой смерти с косой за спиной, когда холод вечным одеялом накрывает всего, даже когда одеваешься теплее обычного, даже когда под толстовкой ещё фланелевая рубашка и футболка безпонтовая, даже без рисунков, даже без надписей — обычная однотонная блевотного зелёно-коричневого цвета, как и сам донхёк. он чувствует себя отвратительно так долго, что в голове уже рисуются абстракции нелицеприятные. донхёк просто изнутри себя чувствует и ему это совсем не нравится, не нравится это ощущение безликости, непонимания своего «я». просто донхёку так сильно страшно с этими монстрами прикроватными даже с включённым ночником. страшно, что мама за завтраком что-то скажет. страшно, что в школе буду об этом говорить. донхёк выжидательно долго страдает и перекатывается из одного плохого настроения в другое плохое настроение, всё разбивается на фазы, всё разбивается на тонкое «до» и огрубевшее, немного помутнённое «после».

когда-то давно эти губы растягивались в милейших улыбках, когда-то девочки с его класса и параллели дари ему шоколад, поздравляли с днём рождения, устраивали маленькие посидели после уроков, когда-то его друзья ждали его после дополнительных, помогал с предметами, в которых он был совсем чуть-чуть, но слабее остальных. когда-то в его волосах жило солнце, теплота, запахи цедры апельсина, пачули и жасмина. волосы, которые когда-то пахли апельсиновой жвачкой, свободной и детском, теперь лишь пахли сигаретами, дымом и серостью огрусневших улочек и той тянущейся грустью.

ведь это так страшно, ЧТО КТО-ТО МОЖЕТ УМЕРЕТЬ ИЗ-ЗА ТЕБЯ
( я такой дурак, ужасен, как же я ужасен ).

каждое утро он водит металлической ложкой по глубокой миске с когда-то любимыми хлопьями [фаза, которая была «до», она исчезла так быстро, границу свою расчертила и всё так переменялось], донхёку откровенно говоря жить даже не хочется — у мамы за это время осунулось лицо, появились круги под глазами, донхёк видел как она впервые сама себе красила волосы перед зеркалом в ванной комнате. в этом году у неё появились первые седы волосы. его самая красивая и замечательная мама должна была страдать из-за него, унижаться перед другими, извиняться из-за него — донхёку откровенно говоря было паршиво от этого; за себя совсем не страшненько. на себя просто плевать — кости, стянутые кожей, пустые глазницы слепца и торчащие волосы в разные стороны, словно незнание о расчёске на прикроватной тумбочке — пустой звук.

у его мамы лицо посерело, донхёк мог поклясться, что это всё из-за него. ведь он —
ПЛОХОЙ СЫН.

так страшно быть никчёмным, страшно, чувствовать одиночество, сковывающие трахеи. страшно, когда мама смотрит, словно вот-вот скажет что-то, но в итоге лишь губу нижнюю закусывает. она молчит. а он прекрасно знает, что она хочет сказать. так страшно быть никчёмным, но последний раз искренне, по-настоящему, он смеялся в тот четверг, перед смертью девочки с красивыми прямыми волосами и всегда милыми коробками для ланчей. это был его последний искренний смешок, последняя капля в чужом графине волнений и детских предрассудков.

вместо суа должен был быть он.

чтобы мама опять выходила в свои выходные с подругами в центр. чтобы мама его не смотрела на него вот-именно-так. чтобы им гордились, чтобы его друзья были настоящими, а не лишь словом, вылетевшим изо рта. чтобы он наконец сам ожил, да только без консилера под глаза, без постоянных масок для лица, потому что от усталости и недосыпа оно опухшее. сломанное. разбитое. глупое.

просто ли донхёк ненавидит себя.

— пожалуйста, — у него голос хриплый, севший, словно весь день кричал. — оставьте меня.
только донхёк не кричал, он всё время молчал — никаких «доброе утро» и ответов на вопросы учителей по поводу домашки, отсутствие внимания на уроках и постоянная игра с карандашом между пальцами; такие как он не должны обретать счастья, не должны смеяться и радоваться, не должны идти дальше, когда кого-то обрёк на муки. ( почему я не могу вернуть время вспять ). в голове столько мыслей, неозвученных ни сейчас, ни в будущем, криков и страдания собственного, словно звуки из водосточных труб. шуршание одежды, шепот ветвей лиственных и злой голос одного из старших, который когда-то был другом.

оборвал все связи, лишил себя сам счастья и теперь обрекает себя лишь на муки. молчит подолгу и смотрит слишком внимательно на профиль одного мальчика. такого милого, хмурого, но всё равно т-а-к-о-г-о. у донхёка при виде него становится совсем дурной словарный запас и кроме продолжительного потягивания гласных и согласных, сказать ничего он не может. просто ли джено — принц — донхёк такого человека не достоин.

не достоин счастья.
не достоин опять врать.
не достоин даже смотреть на джено, потому что как же это невыносимо.

СКОЛЬКО РАЗ В ГОЛОВЕ ПРОКРУЧИВАЛ? множество. сотню, а может тысячи раз. донхёк не может признаться, не может озвучить самое страшное, что у него на сердце, то что видит он каждый раз, когда поднимает медовые глаза на джено. у джено тонкая молочная кожа, усталый взгляд и тяжёлая походка. джено прячется в своих толстовках, прячется в отсутствии радости и полной апатии.

донхёк не заслужил такого вот джено, донхёку просто до самого кромешного ужаса ужасненько и страшно.

( прости меня ).

но на «останься» только тишина гробовая, только та самая пустота, потому что донхёк такого к себе точно-точно не заслужил. не заслужил он внимания джено, не заслужил его дружбы и не заслужил того, что тот такой хороший с ним. а ведь он попусту не знает всей правды. ведь узнав её, они бы никогда не заговарили с друг другом, не начали вести себя как знакомые [называть их друзьями было бы глупо, да? донхёк мельтешиться, взлохмачивает волосы и тяжело дышит]. он и вправду ждёт, он дожидается, потому что джено так сказал. всё, что говорит джено — это правда. и это всегда важно для них обоих. донхёку бы научиться терпению, пережить уже свою боль, но это так сложно.

перед глазами лицо суа.

перед глазами лицо впервые расплакавшейся при нём матери.

перед глазами — джено, старший брат суа, которую он и убил своими руками.

любая забота теперь вызывает лишь слёзы горькие, такие отвратительные. донхёк ребром ладони смахивает подкатывающую дрожь, старается не задумываться. старается не ломаться в очередной раз, потому что треугольная коленка ноет чужой болью. потому что из губы продолжает идти гровь, пока донхёк зубами расковыривает ранку ещё больше.

на держи. получай. пострадай немного.

— ты сказал остаться, я пересел, потому что не хотел привлекать внимание.
тоненькие худые плечики слабо подёргивают, то ли от порыва ветра, то ли от холода, морозящего продолжительным зудом вдоль позвоночника. донхёк на джено головы даже поднимать не хочет, смотрит на свои грязные кеды — такие же стоптанные за года и раздёртыми на некоторых сторонах.

донхёк подставляет лицо, совсем едва ли лицо поворачивает так, чтобы щекой неумолимо коснуться дженоевской ладони. они у него тёплые, даже когда ему холодно.

( прости меня ).

донхёк закусывает больную губу, шипит и отдёргивается слишком резко, выбивает их двоих из состояния покоя. совчсем ненадолго, донхёк замечает в чужих глазах немой вопрос.

— я курил перед стычкой, честно. после — нет.
ведь донхёк врёт джено лишь в одном.

— джено, мне так плохо.
на выдохе и так быстро произносит, что сам смысла большого не понимает. не чувствует. не осознаёт. он смотрит на джено, выбивается из собственной жизни и сглатывает совсем нервно, пока адамово яблоко скользит вверх-вниз. пока моргать начинает чаще, а губы подёргиваются в тембре плача.

он скидывает руку джено, отталкивает её от себя, но не так сильно, чтобы джено не удержал равновесие. донхёк ссмотрит в противоположную джено существующую сторону, совсем на секунду задыхается в первом всхлипе. КАК ЖЕ УЖАСНО.

— не смотри.
вытирает нервными руками лицо, прячет его после сразу же в изгибе, словно хотя бы как-то спасёт. словно ничего не понятно. словно что-то изменится.