СКАРАМУШ ВЗГЛЯНИ НА СЕБЯ
( genshin impact ). WHO HAS NOT ASKED HIMSELF AT SOME TIME OR OTHER:
AM I A MONSTER OR IS THIS WHAT IT MEANS TO BE A PERSON?
LEE MINHYUNG
— ТЫ КРОХОТНЫЙ, СОВСЕМ НИЧТОЖНЫЙ.
( как ты смеешь? )
[они не знали, что своими маленькими узкими ладонями он душил, он направлял, он убивал и убивал настолько огромное количество, что сбился со счёта. ведь это неважно. ведь люди по своему лишь лицеватели да ничтожные крупицы бога — скарамуш смотрит с пытливой жалостью, смотрит прожигая и опаляя свои огнём силы — он изнечтожитель, глубочайшее извинение и саммый худший паразит. он смотрит так внимательно, глаза свои щурить продолжает и носом совсем тихонько шмыгает от постоянного перебегливого климата].
у скарамуша тонкие кисти рук, бледная, ситцевая кожа, через неё видно каждую венку, каждый розоватый лепесток вишни сосуда. у него волосы пахнут зачем-то сиренью, почему-то заварками чёрного чая с лимонной цедрой и выпечкой. у него глаза кровью наливаются от злости и одновременно немеют руки, когда нервозность продирает до костей. у него привычка разговаривать во сне, у него привычка подолгу не спать, у него вообще привычек со сном слишком много — раздражённой зубной болью эмаль через челюсти, скарамуш заламывает собственные пальцы, словно играется в детские игры.
скарамуш постоянно хмурится, скорее всего к двадцати пяти будут уже первые межбровные морщинки, только вот плевать. у скарамуша мир окрашен в одно сплошное серое, словно он дальтоник, словно он какая-то псина не отличающая ни провода, ни людей — у него мягкая кожа, под которой прячутся когти да звери, прячутся монстры да злость ( они никогда не уважали меня ); мир так неизбежно трескается, словно тонкое стекло, рушится, словно песочный замок, тает, словно оставшийся припечатанный след ангела на земле.
— ТЫ МЕРЗКИЙ, ПОСТЫДНЫЙ,
ТЕБЯ ВСЕ НЕНАВИДЯТ
( мне плевать ).
распахнутая душа нонконформизма и сладкая улыбка на губах, псевдоядом расползающаяся по всему лицу, словно ожоговое последствие, словно родимое пятно. словно скарамушу совсем не плевать — мёртвый взгляд, который внедрённым ядром с самого детства — он смотрит с надменностью, с чуткостью подбитого дикого животного с глазами стёклышками вместо зрачков. он смотрит, когда наклоняет голову в бок, когда сплетает узлами пальцы и губы расползаются в улыбке множества вариантов смерти; просто он так привык — просто его именно так и учили, просто с ним тоже так разговаривали. просто у него был только такой пример, который оставил множество шрамов на молочной коже, опыт, который оставил шрамы внутренней неуверенности и полный комплекс неувязливых комплексов. когда приходится кричать, потому что, кажется, что всем плевать и они даже не обращают внимание. когда приходится запугивать, потому что человек на страхе лишь может делать всё то, что он и обязан делать. просто сжимать чужое горло, чувствовать выступающую венку на шее, ощущать ладонью как комки морока и темноты приближаются — такая сила. такая волшебная, приятно покалывающая сила.
скарамушу бывает сложно: забыть собаку, о которой заботился, которую так сильно любил, которая в один день раскрыла свою широкую пасть и сжала челюсти между, ломая косточки на руке, разрывая мягкую кожу, которая пунцовыми бутонами боли увеличивалась, словно злокачественная опухоль. собака смотрит так по-человечески, так зло и надменно — скарамуш это запоминает [и левую ладонь больше не протягивает, шрамы раздражают до хруста костей, выбешивают своим существованием, конечно, ему плохо]. все умалчивают, что это смешки фатуи, все умалчивают, что воспитать в человека монстра — значит раскрыть просто его.
из наболевшего нарыва брызжет не гной, а стыдливо-противные чувства, пока скарамуш смотрит-всматривается-вглядывается-и-разглядывает. нечитаемый взгляд и всё тот же огонь, который не смогла подавить ни судьба, ни скарамушева жизнь — смерть тянется чёрной вуалью поцеловать его в лоб, так мягко и так по-детски, только вот скарамуш каждый раз просыпается.
ему снится уже несколько лет один и тот же сон — он умирает? но, если смерть улыбается такими улыбками, если именно смерть так пронзительно смотрит, что внутри всё вздрагивает и в адреналиновом потоке круговоротит и тошнит. эти волосы мягкие под пальцами, почему-то скарамуш так надеется, что они именно мягкие, почему-то надеется, что его смерть не так уж и явно груба с ним.
мир слишком трудный, скарамуш понимает это в тот самый момент, когда чужой страх прерастает во вселенскую ненависть. когда кровь чужая застревает под ногтями, когда тень от широкополосной шляпы прячет уже не его истинное лица, а прячет его ото всех. скрывает, что на самом-то деле даже спустя восемь лет левую руку разрывает от боли предательства. умалчивает, что слишком одинок. обкусывает губы, словно фруктовые лакомства, прячась, что ему не хотелось, чтобы его все боялись. чтобы все ненавидели. ТЫ ТОЖЕ НЕНАВИДИШЬ?
MAYBE YOU DON'T LIKE TALKING too much about yourself
you needed me to fix it and like me, i did, but i ran out of every reason.синдзи — это нервные психосоматические болячки, покрывающие кожу цвета топлёного молока комариными укусами. красные распухшие пятна по всему телу, накрывающие и замыкающие настолько сильно, что пальцы рук затекают, ноги оттекают неприятельски и всё так сильно чешется, что синдзи почти-что вот-вот захнычет. когда нижняя губа дрожит в немых диалогах, когда губы такие обветренные и обесточенные, когда губы горчит в ознобе [это тихие поцелуи на кровати, огарячённые и разбитые вдребезги, потому что каору всегда был особенным]. уничижительные красные лазеры, которое евангелионом наступательно надвигались в сторону синдзи. было ли ему страшно? — всегда. синдзи — это падать с окна девятиэтажных домов, это мысли аппатика и те самые, о которых обычно его одногодки даже не задумываются. он отличается. ведь он не такой как они всех.
он уже потерял слишком многих.
он потерял свою маму, одновременно с этим потеряв навсегда и своего отца. отец смотрит на него как на кусок мусора, не всматривается даже и взглядом не провожает — плевать. ему просто на синдзи плевать, наверное, это должно было что-то изменить. наверное, это должно было перевернуть мир верх дном, только вот синдзи всё равно оставался рядом; он потерял рей. рей, которой толком никогда и не существовало. рей, о которой он и вправду всем своим сердцем пытался заботиться и оберегать, но
она не могла дать ему того чего дал ему каору за тот краткий период. такой удивительный и приятный. такой очаровательный, прекрасный, воздушный и мягкий — синдзи вспоминает как каору приятно пахнет, чем-то неизведанным и необъяснимым, травами синдзиных любимых чаёв, свежеиспечённым хлебом, теплом обжигающего последние минуты красного-розового шарика солнца на его самом закате. каору был богом в лице самого красиво небесного ангела. синдзи попусту влюбился, влюбился по своей глупости, кажется, с первого взгляда. налитые алым глаза каору цвета чайного каркаде, красным цветовыделителем, сообщающим об опасности ( каору стал самым опасным, уничтожительным ). а глаза каору — это весь красно-тёмных мир. многослойные лепестки георгин, лилий, пионов, мака и рододендрона. глаза каору для синдзи это целый апокалипсис и его новое перерождение.
каору особенный, неизведанный, чистейший абсолют красоты и природы, падающая звезда, на которой хочется молится, благодаря которой хочется загадать желание. лишь одно единственное и вечно так сильно причиняющее боль, царапающее тупым лезвием ножа, разрезающее надвое и через мясокомбинат со всех сторон. синдзи раскалённой кожей свою усталость собственную чувствует, он чувствует свою пустоту, может прикоснуться к ней, подушечками пальцев ощупать фактуру.
просто до ужаса разрушительное.
синдзи — это тушить зажжённые свечи об разбитые желания. это думать только о прошлом, улыбаться лишь от прошлого, потому что в данный момент, в этом настоящем, нет совсем ничего существенного. нет совсем ничего необыкновенного или «wow». ничего этого нет, потому что и каору в его жизни больше не было. он распалял икари, он бил его обо все стены кирпичные, чтобы пробудить ото сна вечного, он взрастил в нём чувства собственной важности, что он может быть кому-то важен. кому-то необходим.
мальчик-спаситель в собственных кошмарах теперь прячется, плачет на асковой груди и обнимает её так крепко-крепко, что у обоих хрустят косточки, словно леденцы на палочке. мальчик-спаситель, который слушает до сих пор в стареньком плеере, меняет кассеты, стирает плёнку, разменивает мелочью и бросает в аску слова самыми болючими. потому что там, там где-то глубоко под грудной клеткой, кричат о своей боли. — синдзи держит аску за ладонь, сухую, не очень приятную ( она — не каору ), синдзи уходит после школы вместе с ней, тащит на плече её увесистый красный портфель и давится обессиленными всхлипами.
у каору такого же цвета глаза.
просто синдзи дурак: ПРОСТО ВСЁ НАПОМИНАЛО О НЁМ.и когда он видит его впервые, когда видит как тот идёт по его ряду, икари ломается в последний раз. в голове что-то замыкается, когда он резко подрывается с места, раняя под собой школьный стул [учителя все знают о нестабильности синдзи, но пока он не вредит ни учебному процессу, ни ученикам, им всем плевать на него, аска тоже не приходит]. I DON'T REALLY CARE HOW BAD IT HURTS, WHEN YOU BROKE ME FIRST. звучит голос в аутро, которого синдзи рыдает, роняя голову к белой раковине, под холодные, самые ледяные струи воды. это всё просто сон, это всё шутка разума, он просто медленно сходит с ума, ведь так? только вот пальцы сжимают ободок санфаянса до белизны сгибов, до красноты щёк и стекающих каплей воды по прядям, вода заходит за шиворот. синдзи даже не передёргивает плечами.
и с днями становится всё сложнее: игнорировать, не обращай внимание, вырезать ножницами бумажные листочки и разукрашивать их обычными карандашиками, взятыми без спроса с пинала аски. он рисует перьевой ручкой круги, треугольники, трапеции и углы, соединяет их в большую одну плоскость И ВСЁ ЭТО НАПОМИНАЕТ ЕМУ ОБ КАОРУ. и каору сам о себе напоминает, только вот смотрит немного иначе, словно не понимает совсем ничего. словно он не знает, что это всё синдзи виноват.
ЭТО НЕ ОН, ОН УМЕР
КАОРУ ИСЧЕЗ, ЭТО НЕ КАОРУ
( пожалуйста, не издевайтесь надо мной, прошу ).он все оттенки синего. такого грустного и рыдливого, когда слишком много плачешь в подушку, пачкаешь солёной водой наволочку и пачкаешь собственное лицо опухлостью и усталостью — синдзи состоял из всего этого. из опухшего лица после неудачных попыток сна, потому что опять проплакал слишком много, чтобы перейти нужную черту необходимого порога сна. из усталости, которая кричит о себе в неглаженных рубашках, незачёсанных волосах, в насмех застёгнутой школьной рубашке ( кажется, я запутался в петельках, надо будет застегнуть по новой ).
даже сейчас эти глаза-губы-нос-скулы-шея и выбивающаяся косточка ключиц, всё сбивает с мыслей, всё сбивает с нужной задачи сбежать как обычно.
— перестань! прекрати, не трогай меня.
( ты обжигаешь меня ).синдзи кусает с горяча губу и рана лопается по новой, неприятно колючками ёжиков впивается и калечит ещё больше с каждой секундой. обжигающие руки каору, которые точь-в-точь такие же, какими были «до». и этот взгляд налитый красным мёдом, солнцем и временем, которое они проводили вместе. сбитые коленки, сон, разделённый на двоих в обнимку на одной кровати, слишком тесной и узкой для двоих, детские поцелуи в щёки и губы когда едва-едва, совсем невесомо касаются друг друга. дальше они не заходили. дальше боялся синдзи, неуверенно отстраняясь и краснея с каждым разом всё меньше, но это ничего не меняло.
это не меняло ничего и сейчас, только крапинки веснушек, покрывающее переносицу розовеют вместе с щеками, с шеей, с тяжёлым дыханием загнанного зверька.
— каору..
у него голос разбитой фарфоровой вазы, раскалённой на несколько сотен кусочков. у него сангиновая кожа, лопнувшая кровянка на губе и взлохмаченные волосы в стороны, словно при электро заряде.— это я во всём виноват, каору. не связывайся со мной. не говори со мной, не смотри на меня. ничего вообще не делай, ладно? п-п-просто, —
ломается. ломается оловянным солдатиком, разбитыми евами, полуразрушенным миром, у него белые осадки в краешках глазах прозрачной плёнкой покрываются, слёзы текут слишком медленно, слишком вязко, обжигают и так лихорадочно жжённые щёки и делают на пределе слишком больно. синдзи пытается вырваться, пытается хотя бы как-то сбежать, чтобы удавиться своими слезами хотя бы в этом раз, чтобы, как обычно, плакать из-за каору, потому что этот мальчик-
ЭТОТ МАЛЬЧИК, СТОЯЩИЙ ТАК БЛИЗКО — ВЕСЬ МИР.